День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

– Ну-ну! Молодость проснулась! – проворчал Григорий. – Что-то я не понимаю такую молодость. Или я очень стар? Молодость!.. Необузданность характеров, страстишки – это и есть молодость? За Павлу я еще возьмусь. Я из нее дурь вытряхну! – и, двинув скамейку, грузно заходил по избе. – Тыкались вы здесь, в Лешачьем, без цели и без разума от шурфа к шурфу! Думать надо, прежде чем бурить или бить шурф. Здесь в сороковом проходили маршрутами Чернявский с Павлой. И они тоже были заняты молодостью, а не разведкой? На руду натолкнулись тогда случайно, а выход и залегание не проследили. На карту нанесли наугад!

– Ты что это, Гриша?.. Да ведь это!.. Да ведь это мыслимо ли? – Пантелей замигал белыми глазами. – Я так кумекаю…

Но он не успел договорить, Григорий положил на его покатое плечо свою тяжелую руку и, уставившись пронизывающим взглядом в красное, словно медное лицо дяди, выговорил:

– И у тебя усы в пушку.

– Это через что?

– Через маршруты. С Редькиным ты проходил контрольную? Где и как вы шли? Ну?

– Гриша, Христос с тобой! – пугливо пробормотал Пантелей; он даже сократился в росте. – Не дрались, не ругались – и вдруг такое!.. Да разве так можно подозревать родного дядю, а?.. Или ты и родства не признаешь? Да можно ли так жить человеку на земле? С одними металлами и минералами не проживешь. Душа без людского тепла омертвеет. – И, покачав головою, осуждающе сказал: – Холодный ты человек, как я вижу, у тебя в сердце простых щей не разогреешь.

– Оставим этот разговор, – хмуро проговорил Григорий. – А медок без хозяина не цеди… Я еще никого не обвиняю. Но если разведывательные работы в Талгате лопнут, тогда…

– Что? – Пантелей поставил кружку и выжидающе замер вопросительным знаком. – Что тогда?

Григорий проворчал что-то невнятное себе под нос и стал убирать со стола. Пантелей покосил глазом в его спину, махнул рукою и, кинув на плечо дождевик, ушел, оставив открытыми двери в сени и на улицу.

Сырой воздух вместе с глухими раскатами грома хлынул в дом. Бушевала непогодь.

С уходом Пантелея ушло нервное напряжение. Плечи Григория опустились, руки обвисли, как плети. Ссутулясь, он сел к столу, обхватив голову руками…

Катерина… Катюша! Ведь это ее проект в отрогах Талгата! Это она подняла на свет двухлетней давности доклады Чернявского и Редькина. И вдруг в Талгате пусто?..

Искристо-черный волкодав вошел из сеней, остановился на пороге и, глядя на Григория из-под густых бровей, сердито заворчал.

– Что, Дружок, дождик? Экий ты мокрый, как водолаз, – заговорил Григорий. – Что ворчишь? Или кто обеспокоил тебя?

Григорий снял со стены трехствольное ружье, набросил на плечи кожанку и вышел на улицу. Тьма, вой тайги, удары грома, блеск молний ослепили и оглушили его. Волкодав тявкнул и кинулся куда-то во тьму. Где-то невдалеке раздался голос:

– Эге-ге, бурый! Эге-ге!..

Григорий узнал по голосу Трофима. Сложив руки рупором, откликнулся.

4

– Как она закрутила меня, окаянная непогодь! – проворчал Трофим, спешившись. – Все шло хорошо, и вот повернула в неопределенность, холерская. Еле выбрался.

Григорий принял переметные сумы и уже в избе взглянул в бородатое мокрое лицо Трофима Кузьмича. Тяжелые от грязи бахилы Трофима развалились. С мокрой тужурки струилась вода. Трофим вдруг, что-то вспомнив, проговорил:

– А вот как она теперича в эдакой неопределенности? Измочит ее. Крутая баба, охо-хо!

– Ты о ком?

– Да про Катерину Андреевну, – ответил Трофим. – Вчерась мы выехали вместе с ней. Все разговор вела обстоятельный, а тут утресь на Сомовском перевале распрощалась со мной и своротила в тайгу. Дела у них невеселые. Был там Матвей Пантелеймонович. Да он что? Козел неудойный.

Словоохотливый Трофим долго говорил о печальных делах Талгатской партии, о характере Катерины и о том, как она будто бы взяла на себя всю ответственность за исход изыскательских работ; а потом уже, после сытного ужина, передал Григорию записку от Катюши и письмо от Феклы Макаровны, в котором тетушка писала о худом здоровье Федора, о Юлии, оказавшейся такой близкой в этом общем горе, о своих печалях и заботах… Записка от Катюши была злая. Она ее писала в тайге.

«Привет тебе, Григорий!

Вот пишу… что-то мне обидно, обидно… Отчего бы это? Будем говорить начистоту. В тебе я вижу мощь, достойную мужчины. Ты прошел в жизни достаточные испытания и все их выдержал. В забытьи канули Алтай, горный хребет Алатау и та неопытность в деле, которая подхлестывала нас тогда и соединяла вместе. Тогда ты понимал Катюшу!.. Тогда ты не говорил ей, что она груба, как последний раз в геологоуправлении… Потому что я в те дни за каплю твоего здоровья могла отдать всю свою жизнь. Да, я груба! Грубы мои руки, потрескавшиеся, в ссадинах и ломающие карандаш. Грубо мое лицо. И грубы на ветру потрескавшиеся губы… Я уже не та, какая была в Алтае… Теперь грубость мне более присуща в горных работах. А лицемерить не хочу! И если бы я тебе писала письма, забыв о здравом смысле жизни, поддаваясь вспышке мелочных страстей, то… что бы было из этого? Я берегла тебя. Берегла тебя для дела. Ты проводил дни и месяцы в разведке и открыл месторождения. И я тебе не писала в Барени, Саяны, хотя мне и было нелегко. Я бы и сейчас птицей полетела к тебе, да вот крылья ослабли. Ты меня не понимал и поймешь ли? Что, не доверяешь мне? Все проверяешь своим глазом? А вот я бы этого не сделала… Я бы поверила и не стала бы ковыряться где-то у тебя за спиной. Но ведь и у меня есть характер, потому я говорю тебе: не тронь! Ты там решаешь закрыть разведку? Не выйдет, Григорий Митрофанович. За работу Талгатской партии отвечаю я. И прошу тебя: не самоуправствуй. Пусть у нас плохо идет дело, не важно, когда-нибудь пойдет хорошо. Но я буду держаться в отрогах Талгата до тех пор, пока не ткну пальцем в месторождение!

Катерина»

А дождь шумел и шумел за окном. Тайга рычала громовыми раскатами, как тяжело пораненный медведь. На сосновом столе теплился огонек керосинки. Трофим Кузьмич и сторож пасеки выдували такой дуэт, что Григорий, ворочаясь с боку на бок на лавке, долго не мог заснуть…

«Катерина теперь в дебрях. Где она приютилась в такую ночь? О чем она думает? «Я груба, груба!.. Грубо мое лицо… И я уже не та» Нет, ты все та же, Катюша! Ты себя иначе не можешь выразить. Тебе больно за провал разведки, и