Если покинешь меня - Зденек Плугарж

Заученные фразы журчат, словно лесной ручеек. У Вацлава снова тяжелеют веки, и он слышит слова издалека.

— Могу я поговорить с паном министром?

— Вам не повезло, дорогой брат! Пана министра здесь нет.

— А где?..

— В данный момент он в Лондоне. Как жаль! Если бы брат известил письмом…

Вацлав откинулся на спинку кожаного кресла.

«Оставь надежду всяк сюда входящий». Вацлаву несчетное количество раз казалось, что эти огненные слова пылали над воротами лагеря Валка. Просто уму непостижимо, почему каждое его действие, любая его попытка заранее обречена на неудачу. Внезапно им овладело зловещее, ледяное спокойствие. Терять больше нечего.

— Я всю ночь трясся в поезде и занял деньги на билет не затем, чтобы услышать от вас несколько ничего не значащих слов утешения. Я хочу закончить медицинское образование, помогите мне!

Секретарь присел и подался вперед, как бы желая уверить посетителя, что он хорошо понял его слова.

— Насколько мне известно, некоторые возможности есть, впрочем, точно не знаю…

— Зачем тогда вы здесь сидите? — Вацлав потерял терпение. — Что вы вообще знаете, кроме дюжины ничего не значащих фраз?

Секретарь переставил пресс-папье и одернул пиджак.

Из-за кретонового занавеса появилось гладкое лицо — золотые очки, маленький женский рот.

— Коллега первый секретарь подтвердит вам, какова ситуация. Поговорите с ним, доктор!

У Вацлава затеплилась искорка надежды.

Кругленький человечек с маленьким женским ртом живо уселся в кресло, закинул ногу на ногу, распространяя тонкий аромат дорогого одеколона. В манерах первого секретаря сквозило чувство превосходства адвоката над футболистом. Рука доктора протянула Вацлаву сафьяновый портсигар. Американские сигареты слегка пахли медом. Первый секретарь не говорил пустых фраз. У него каждое слово было на вес золота.

— Мы делаем для вас все, что в наших силах. Политически, морально и материально. Но лагерное начальство в большинстве случаев вас обворовывает. Наведите там порядок, дайте хорошего пинка этим гиенам. Можно в конце концов в ужас прийти от того, как вы могли выбирать в правление лагерей таких подлецов.

— Мы никого не выбирали!

— Но ведь у вас полное самоуправление. Каких дальнейших поблажек вы еще ждете от американцев?

В соседней комнате стрекотала пишущая машинка. Она выпускала очередную пулеметную очередь всякий раз, когда в разговоре возникала пауза.

— Впрочем… девушка, соедините меня с Сорбонной! — Левая рука первого секретаря держит трубку, правая приглаживает реденькие волосы на голове, продуманно расчесанные по лысоватому черепу, затем эта рука подает Вацлаву параллельную трубку телефона. Розовый рот доктора правильно выговаривает французские слова, в энергичном голосе слышна настойчивость.

— …Да, действительно примечательный случай, студент-медик, четыре семестра, коммунистическая власть жестоко лишила его права на дальнейшую учебу, типичная деталь истребительной борьбы против чешской интеллигенции. Это очень способный человек, и я был бы вам лично обязан… — сосредоточенность в круглом лице погасла, плечи резко опустились. Доктор повесил трубку.

— Вы хоть немного поняли?

Вацлав молча кивнул.

— Все стипендии на этот учебный год уже распределены. Места предоставлены иностранцам из всех стран, и западных, конечно… Западу даже дается преимущество. Возможно, в будущем году…

— То есть?

— В октябре, через шестнадцать месяцев, и то при непременном условии, что будут представлены документы о том, что проситель был признан политическим эмигрантом.

В прихожей затрещал звонок, послышались два новых женских голоса. Слова секретарши смешались с разговором пришедших.

Вацлав встал. У него пересохло во рту. Вацлав хорошо знал этот кисловатый ржавый привкус неудач.

— Когда вернется пан министр?

На лице доктора отразилось замешательство.

— Так что-нибудь… дней через десять. Я надеюсь…

Две девицы в приемной поднялись со стульев, смиренное и покорное выражение их лиц быстро уступило место многообещающим, вызывающим улыбкам, едва они увидели секретарей комитета. И хмурые лица секретарей немного прояснились. Комитетчики быстро классифицировали новых пришелиц: их чулки во многих местах были заштопаны, прически хотя и сделаны старательно, но явно без вмешательства парикмахера. Одна девушка была в расстегнутом плаще, другая лихо перебросила плащ через руку, оставшись в голубом облегающем свитере. Вопреки очевидному старанию девушек выглядеть лучше и казаться привлекательнее, у них под узкими дужками бровей залегли желтовато-лиловые тени, а в глазах было знакомое угасшее выражение — неотвязное следствие усталости, чрезмерного курения, частых голодовок и много раз обманутых ожиданий.

Разговор в приемной еще не успел завязаться, как в кабинете секретаря снова раздвинулся кретоновый занавес. Из-за него упругим шагом вышел солидный мужчина, направляясь через приемную к выходу. На нем был дорогой английский реглан, серая итальянская шляпа с приподнятыми полями, из-под которых светились седеющие виски. Оба секретаря растерялись и почтительно расступились. Вацлава как молнией поразило. Он узнал этого человека, его фотографии печатались в иллюстрированных журналах еще перед февральскими событиями. Возмущение захлестнуло Вацлава, но он сдержался.

— Господин министр!

Министр неохотно снял руку с ручки двери. Вацлав почти загородил ему выход. Единым духом он высказал все свои печали. Господин со шляпой в руке с упреком посмотрел на секретарей, рука футболиста растерянно шарила по пестрому галстуку, и золотые очки кругленького доктора поблескивали как-то виновато.

Голос министра тихий, терпеливый, с оттенком благосклонного понимания, а глаза смиренно смотрят вниз на яркий рисунок ковра.

— Можете не сомневаться, господа секретари сделают для вас все, что в их силах.

— Я приехал к вам, господин министр, а не к секретарям. Они от меня утаили, что вы здесь! Сделайте для меня что-нибудь. Вы ведь наверняка знали моего отца, депутата парламента Юрена. Вы же наивысшая и последняя инстанция, куда мы можем обратиться — мы, лагерники…

Голос Вацлава сорвался. Он стоял, широко расставив ноги, и часто дышал в наступившей тягостной тишине. Что еще он мог потерять в такой ситуации?

— Поймите, приятель, если бы я лично мог…

— Дайте мне хотя бы немного денег, чтобы поесть, нанять жилье, подыскать работу, — выпалил Вацлав. От напряжения у него неудержимо затряслись руки.

Министр поднял глаза и впервые за время разговора прямо посмотрел в лицо стоявшего перед ним человека. Боже милостивый, как утомляют толпы этих навязчивых и бестактных просителей. Трагедия в том, что вместе с энергичными людьми, сумевшими выкарабкаться собственными силами, среди беженцев очутились орды никчемных людей, которые только и могут, что обременять своими просьбами. Ничего больше не остается, как прорубить дверь из кабинета прямо в холл, в обход приемной, чтобы впредь не сталкиваться с этой надоедливой публикой.

Рука министра отыскала какую-то соринку с ленты шляпы. Взгляд его обратился к безопасному рисунку на ковре. Голос был неизменно тихим.

— Мы принципиально поддерживаем наших людей только официальным путем, через руководство лагерей. Получаем мы, правда, в ответ на наше доброхотство чаще неблагодарность, чем признательность, но все же мы не можем вносить анархию в продуманный и оправданный практикой порядок. Что же касается работы, то понятно, что в аппарате нашего маленького представительства все места заняты. Можно, конечно, поискать работу через французские организации.

— Почему тогда…

— Речь идет об общих, коренных задачах, — прервал Вацлава министр, повысив голос. — Логическое умозаключение поможет вам понять, что на поддержку отдельных лиц мы в самом деле не имеем ни времени, ни средств! До свидания, брат! Желаю вам и вашим компаньонам успеха. Но прежде всего, — он поднял наконец глаза, — не теряйте бодрости духа и твердости веры, мои дорогие. Колесо истории крутится медленно, но верно: наше окончательное освобождение — это дело времени. Для победоносной борьбы, однако, нужны крепкие нервы. — Он подал мягкую, теплую руку Вацлаву, девушкам и вышел. Казалось, его ласковый голос еще миг звучал в комнате, а по лестнице уже удалялись его легкие, быстрые шаги, затем внизу хлопнула дверца автомашины и зарокотал мотор.

Вацлав прижал ладонь к горячему лбу.

— Мне посчастливилось, — осипшим от волнения голосом сказал Вацлав и с трудом преодолел сильное желание изо всей силы ударить между глаз кругленького доктора, — лицезреть господина министра, так внезапно возвратившегося из Лондона. Вам должно быть стыдно!