Если покинешь меня - Зденек Плугарж

И он равнодушно выслушал просьбу смотрителя закончить осмотр музея.

Вацлав облокотился на каменные перила. Внизу беззвучно плыла вечерняя Сена, угасавшее солнце развернуло на небе веер алых и золотых красок. Лиловая вуаль тумана, пара и выхлопных газов укрыла Эйфелеву башню, обволокла Дом инвалидов, Дворец правосудия, повисла на высоких флюгерах дымоходов парижских домов, уткнувшихся в небо, словно сталагмиты. Вацлав вдыхал тяжелый маслянистый запах реки, смешанный со слабым запахом рыбы и тлеющего дерева. В тихо опускавшихся сумерках дома за рекой теряли четкость очертаний. На фоне темнеющего неба обрисовались лишь силуэты зданий, тянущиеся ввысь, где уже растаяли все краски, за исключением кроваво-красной. Много раз в истории небо над этим городом восстаний было охвачено багровым заревом и мостовая под ним была в крови.

Вацлав воспроизвел в памяти гимназический учебник истории, старую литографию, на которой изображено, как рабочие, студенты и горожане в цилиндрах с ружьями в руках, под развернутыми знаменами штурмуют Бастилию. Ему нравился абзац о французской революции. Но щемящую боль вызывали слова учителя о страшном избиении тридцати тысяч человек, о потоках крови, в которых были потоплены результаты напрасной борьбы. Правда, тогдашняя боль была теперь заглушена давностью, но живые воспоминания об этом навеяли на него печаль.

Он восхищался теми фанатиками с кокардами и широкими перевязями. Почему же ты так люто и непримиримо ненавидишь свой собственный народ, который захватил власть без единого выстрела? Есть ли какая-нибудь коренная разница между духом этих двух революций? И разве только одни коммунисты согласны с новым государственным строем на родине?

Вацлав устало оперся о каменные перила; в струившейся глади Сены отражаются рассыпанные бусины огней, на противоположном берегу, над городом сияют цветные неоны реклам. Холодный стальной луч прожектора где-то вдали сосредоточенно обшаривал потухшие облака.

Коммунисты уничтожили благополучие его семьи, ее общественное и имущественное положение — все! И тем не менее каждый удар, обрушившийся на него в эмиграции, был в то же время ударом по его ненависти к коммунистам. Труднодоступный для понимания факт, и Вацлав не смог ни осмыслить его, ни разобраться в самом себе…

Не обратится ли в конце концов его ненависть против тех, кто бросил солдат, против полководцев, которые вместо бинтов и лекарств для раненых воинов припасли лишь лицемерные слова о «принципиальной политике» и «высшем призвании»? Боже мой, так ли уж неправы были его, Вацлава, заклятые враги, выгнав из страны людей, подобных этим «полководцам»? В каком же положении он очутился, приехав в Париж на последние гроши и с риском сесть в тюрьму, лишь для того, чтобы лучше понять, что его враги правы?

Уже много раз в последнее время он приходил к выводу, что теряет уверенность в самых основах своих убеждений.

Как, в сущности, обстояло дело с его семьей и с отцом? Перед февралем он часто упрекал себя в неблагодарности, страдал от сознания, что мучит отца своим нежеланием следовать путем, предназначенным ему. «Это благодарность, — кричал отец, когда Вацлав объявил о своем решении изучать медицину, — за то, что я лез из кожи вон, старался превратить твой жизненный путь в гладкое шоссе, без всяких препятствий и опасностей?» Вацлав тогда встал в какую-то оппозицию к семье, а подсознательное отвращение к хлевам и пашням в нем еще больше усилилось. Однако только здесь, в изгнании, перед лицом повседневной нищеты, его впервые взволновал вопрос о том, имела ли его тогдашняя строптивость глубокие корни.

А как обстояло дело с карьерой отца?

Когда-то отец Вацлава облюбовал находившееся в плохих руках имение с солидным массивом леса и решил его приобрести, хотя у самого никогда не было врожденной тяги к земле. В то время отец был небогат и всего-навсего служил на лесопильном заводе. Вацлав так никогда и не узнал, какими путями, с помощью каких связей добился отец своего — заполучил имение и лес. Он тут же продал две трети леса на корню и погасил долг в банке. Имение, можно сказать, свалилось отцу с неба, он стал его хозяином без особых усилий. Позднее мать в минуты откровенности шепотом рассказывала сыну историю их имения, сама удивляясь способностям отца.

Потом отец занимался не столько имением, сколько работой в партии аграриев[138]. Это обеспечило ему депутатский мандат, карьеру, влияние и, наконец, большую политическую власть. Но… С большой высоты — падение. Вацлав без всякой радости вспоминает безобразную сцену, которая разыгралась, когда он вернулся, потрясенный исключением с медицинского факультета, и в приступе истерики крикнул в лицо и без того уничтоженному отцу: «За твое честолюбие сегодня расплатился я. Понимаешь?»

И вот теперь, спустя год, глазами человека, который познал изнанку жизни, он видит проигрыш отца в ином свете. Три часа тому назад он вышел из дома Областного комитета. Отец тоже был политиком, хотя и в иной сфере. И сколько людей, несчастных и сокрушенных так же, как ты сегодня, ни с чем уходили из его кабинета?

Вацлаву вдруг показалась более обоснованной его оппозиция семье, начиная с того момента, когда он последовал голосу сердца, своему призванию, которое в перспективе не сулило власти и богатства и требовало больших усилий, но усилий более чистых с точки зрения морали. Но вот что странно: это обладание моральным превосходством не только не возвысило его здесь, а, напротив, вдвойне подавляет. «Сито» лагеря не различает благородства намерений эмигрантов, оно рассеивает их по «сортам» в зависимости лишь от наличия протекции и долларов. Только единицы с набитыми карманами не проваливаются сквозь отверстия этого «сита». Остальные — мелкая сошка из неимущих, будь у них душа темная, как ночь, или светлая, полная самых благородных идеалов, — немилосердно обречены прозябать на самом дне жизни…

Вацлав стоя ел котлету с жареной картошкой у мраморного пульта автомата. После ужина, подумав, он разрешил себе кусочек торта и, забывшись, поблагодарил девушку в белой наколке по-чешски.

Сосед Вацлава с правой стороны чуть ли не поперхнулся.

— Неужто земляк? — спросил он.

Вацлав ожил и быстро повернулся к соседу. У того был двойной затылок, а левое веко прикрыто ячменем. Мужчина оглядел юношу с головы до ног.

— Откуда?

Вацлав отпил из стакана, выигрывая время.

— Еду из Бельгии.

— Шахты? — спросил краснолицый тоном посвященного в такие дела человека.

— Да, мне там не понравилось, — Вацлав сложил прибор. — А вы?

Новый знакомый вытер коркой белого хлеба остаток майонеза на тарелке.

— О, мне тут привалило счастье, парень! — самодовольно ответил новый знакомый. — Живешь в гостинице?

Вацлав быстро взглянул на него, отрицательно покачал головой и сделал движение пальцами — дескать, нет денег.

Мужчина вытер мясистые губы бумажной салфеткой и с полочки под стойкой снял потрепанный портфель. Пальцы его правой руки были забинтованы грязным бинтом.

— Где-то, однако, тебе нужно ночевать. — Он почесал в затылке и задумался. Глаз с ячменем закрылся окончательно. — Взял бы я тебя к себе, да сам снимаю угол. Знаешь что? — оживился он. — Пойдем! — мужчина схватил Вацлава за локоть и вывел его из закусочной.

Он шел широкими шагами. Уставший Вацлав еле за ним поспевал. Пасть метрополитена поглотила их. Длинное тело поезда раскачивалось и гремело во тьме тоннелей, мелькали серые, похожие одна на другую станции с нескончаемой цепью надоевшей рекламы: «Дюбонне», «Дюбонне», «Дюбонне», на следующей линии метро замелькала реклама другого конкурирующего аперитива: «Бирх», «Бирх», «Бирх».

Потом они долго брели незнакомыми улицами, оживленный шум бульваров затихал где-то за их спинами. Наконец они оказались перед большим жилым домом и вошли в первый этаж с темными окнами: плохо освещенный холл, безусый молодой человек с кротким взглядом в синей форме Армии спасения.

— Тут не очень-то комфортабельно, зато выспишься почти даром, — сказал Вацлаву его новый знакомый.

Вдоль стен длинной комнаты выстроились два ряда чистых американских походных коек. Вацлав даже зажмурился от облегчения: умыться и спать, спать… Завтра он снова обратится в университет, пойдет на биржу труда. Пустил же тут корни его новый знакомый. Почему бы и ему не достичь того же самого? Ведь постоянные неудачи в конце концов противоречили бы теории вероятностей.

— У вас нет вшей, брат? — спросил молодой дежурный с ласковым лицом священника.

Вацлав возмутился. Он записал свое имя в замусоленной книжке постояльцев и тут же пришел в ужас: паспорт в его кармане ведь на имя Гонзика! Студент лихорадочно придумывал, что ему делать, если потребуют документ. Однако ничего не придумал. Если он заявит, что у него никаких документов нет, то его, возможно, не оставят на ночлег или позовут полицию! Через коридор Вацлав увидел широкую голубую шляпу в отделении для женщин. Воздух был здесь спертый; на некоторых постелях, завернувшись в одеяла, уже спали люди; в конце комнаты кто-то страшно храпел; сосед, опершись о койку, оголив волосатую грудь, безрезультатно ругал храпуна.