Если покинешь меня - Зденек Плугарж

25

Поезд подземной железной дороги остановился на станции Хэмпстедского предместья. Профессор Маркус, страдая одышкой, поднялся по серой лестнице на улицу. Старик остановился, чтобы передохнуть и отдышаться. Он задумчиво глядел на море лондонских крыш, блестевших от дождя. Их монотонную равнину нарушали лишь две квадратные башни моста Тауэр, вонзившиеся в низко плывущие клубы тумана.

Маркус вошел в пансион, построенный в стиле модерн, с гордым названием «Трафальгар». Сухая, пожелтевшая дама в канцелярии не особенно приветливо осмотрела профессора, порез на его шее и остатки мыла в продолговатом старческом ухе.

— Доктор Бергер живет на втором этаже, в седьмом номере.

Маркус постоял немного в нерешительности, прежде чем постучаться. Из-за двери слышались раздраженные голоса.

— Заходите! Здравствуйте, профессор! — Небольшой кругленький мужчина с выпуклым лбом и почти голым черепом потряс руку Маркуса и представил гостя жене.

— Раздевайтесь, прошу вас, и извините: тут мальчишка наш только что надымил, а сам ушел на занятия по фехтованию, — необычно громко сказала госпожа Бергер и повернулась к зеркалу, чтобы поправить прическу.

Профессор неловко переминался с ноги на ногу и никак не мог высвободиться из рукавов пальто. Хозяйка любезно помогла ему. Комната была переполнена старой мебелью; камин, которым не пользовались, загораживала качалка, заваленная книгами; на мраморном карнизе над камином и на шкафах — банки с вареньем и снова книги; бельевой шкаф был наполовину закрыт стеклянным дистилляционным аппаратом, а в комнате стоял запах сероводорода.

— Ужин будет неважный, профессор. Оскар только час тому назад изволил сказать, что вы придете. Не знаю, из-за кого раньше я сойду с ума — из-за Оскара или мальчишки. Когда-нибудь выброшу в окно его противную алхимию, но боюсь, что мы взлетим на воздух раньше.

— Будьте довольны, мадам, что наш сын не будет адвокатом, как я, ваш покорный слуга. Адвокатура вышла из моды, — хозяин снял белую нитку с темного пиджака профессора. — А в прежней роскоши мы жить уже не сможем даже тогда, когда снова вернемся в Прагу. Что вы об этом думаете, профессор? Садитесь, пожалуйста! — Оскар освободил старомодное кресло от вещей и придвинул его Маркусу.

— Думаю, что ошибочно рисовать себе будущую республику дофевральскими красками, а меньше всего можно ожидать предвоенной идиллии. — Старый господин уселся. У кресла была слишком высокая спинка. Маркус сидел будто на троне. — Многого уже нельзя будет возродить в прежнем виде. Было бы наивностью стараться это сделать. Не знаю, почему большинство эмигрантов уверовало, что с того момента, когда они покинули родину, Чехословакия будто бы потеряла возможность социального прогресса.

— Excuse me[141], профессор, — сказала мадам Бергер, — но вы фантазер того же сорта, что и Оскар. Он убежден, что мы когда-нибудь вернемся на родину, — проговорила хозяйка, не поднимая глаз от доски, на которой она отбивала бифштексы. — Вы себе не представляете, как этот оптимизм портит мне нервы.

— Мадам Бергер пустила корни на чужбине; о Чехословакии она даже не любит слушать. — Адвокат теребил свой маленький нос, похожий на шарик. — Моя супруга — реально мыслящее создание, сухарь, женщина без фантазии, — хозяин наполнил рюмки.

Профессор извлек из жилетного кармана коробочку, достал две таблетки и проглотил их, запив вермутом.

Хозяйка положила мясо на сковородку. Потом она приблизилась к профессору и растопырила перед ним пальцы с облупившимся красным лаком на ногтях.

— Взгляните на эти руки. Варю, стираю, мою полы… и продаю свои перстни. В Праге у нас было четыре комнаты и прислуга. Я бы лишилась рассудка, если бы жила одной надеждой на возвращение, ведь каждый год приносит все новые разочарования. Раз мы не решились вернуться сразу же после войны, то теперь это ненужная иллюзия.

Жир потрескивал на сковородке. Приятный запах мяса постепенно заглушал вонь сероводорода.

— Да, я действительно не фантазерка, — госпожа Бергер нарезала лук на дощечке. — Думаю, что в прошлом году весной положение было в нашу пользу, но наши генералы упускали один шанс за другим. Прямо уму непостижимо! Февраль в Чехословакии переполнил через край чашу терпения Запада. Наши имели здесь все: популярность, материальную поддержку, неограниченную свободу публичных выступлений, агитации, но ничего не использовали, сидели сложа руки, как будто потеряли интерес ко всему. Слишком долго они лечили свои нервы после февральского шока. Потом они пришли в чувство, но начали не с того конца. У англичан в обычае то, что и оппозиция строго соблюдает правила «fair play»[142], и не прибегает к кулакам. Забияки — одиночки, нули, люди без какой-либо программы, без твердых принципов — таких британцы не переносят! Вы удивлены, профессор, что нам тут все меньше и меньше доверяют?

Она озабоченно посмотрела на потолок и сварливо сказала:

— Начинает осыпаться штукатурка. Целый год я спорю с мисс Спенсер. Она не хочет, чтобы мы готовили в комнате. Вчера наконец я уговорила ее, и она дала разрешение еще на три месяца. А Би-би-си не дает Оскару, как во время войны, такого заработка, чтобы мы могли питаться в ресторане. Что будет дальше, один бог знает.

— Мадам Бергер немного кричит, — Оскар наморщил высоченный несуразный лоб и заговорщически прищурил круглые глаза. — Теща была учительницей, и моя супруга не унаследовала от нее ничего, кроме сильного голоса. Но что касается наших здешних позиций, мадам права. Черт знает, в чем тут дело, но по сравнению с эмигрантами из других народно-демократических стран мы имеем здесь минимальный успех и, о чем особенно приходится сожалеть, наименьший кредит. И если кого-нибудь из эмиграции слушают в лондонских салонах, так это венгров или поляков, наконец румын и потом уже чехов. Нет у нас титулов и крайне мало голубой крови в жилах.

Ужин был готов. Хозяева и гость уселись за большой круглый стол, занимавший непомерно много места в комнате.

— Вообразите себе, здешнее представительство Совета отказало мне в выдаче дальнейшей материальной помощи, — сообщил профессор и мазнул горчицу на ломтик бифштекса.

Доктор озадаченно глядел, как гость, низко наклонившись над тарелкой, быстро поедал большие куски мяса.

— Это, возможно, является следствием той несчастной статьи…

— Какой статьи?

— Ну той, в «Свободне Ческословенско», вы разве не читали?

Профессор положил прибор.

— Не имею об этом ни малейшего понятия.

Мадам Бергер бросила на мужа укоризненный взгляд. Однако было уже поздно: доктор стал рыться в ворохе бумаг на письменном столе, громыхал ящиками, тихо что-то бурчал себе под нос, наконец нашел газету. Он было в нерешительности помялся — стоит ли ее показывать, наконец отдал статью профессору.

«Эмиграция и пятая колонна», — прочел профессор изумивший его заголовок. Он механически продолжал дожевывать кусок мяса, потом спустил очки на самый кончик носа, быстро пробежал глазами строчки, все еще не улавливая связи между статьей и своей особой, но на заключительных абзацах он остановился:

«…Чего, собственно, ищут в эмиграции люди, которые лояльно относятся к нынешнему режиму в Чехословакии? В нашем распоряжении имеются доказательства этому. Профессор Маркус, видимо, забыл, что в последние дни оккупации он говорил о том, что «после войны мы не будем исключать коммунистов из правительства»? Не вспомнит ли он о том, как отказался участвовать в сопротивлении коммунистическому наступлению, когда наша партия призывала к активной борьбе против национализации крупных акционерных компаний? Куда девалась его ответственность ученого, когда он доброжелательно писал о массовом отдыхе, организованном профсоюзами, и в вопиющем противоречии с объективностью замалчивал правду? И мы за максимальные социальные выгоды трудящихся, но мы, однако, не допустим смешения этого благородного устремления с изощренной ловлей наивных душ, с использованием отдыха широких слоев населения для беззастенчивой пропаганды и демагогического оглупления!

Необходимо открыто сказать людям типа Маркуса: «Вы не принадлежите к нам, ваше место в коммунистической республике, не дискредитируйте напрасно своим присутствием нашу грандиозную борьбу за священные права, к которым человечество стремилось веками: за свободу человека, гуманизм, истинную демократию…»

Профессор трясущимися руками отложил газету на край стола, не заметив даже, как она слетела на пол. Бергер нагнулся за ней.

— Это… это неслыханно! Так извратить действительность! Я их привлеку к ответственности! — прохрипел Маркус и резко поднялся, но поморщился от острой боли и снова вынужден был сесть.