Молодой Бояркин - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но и тут по длинной полевой дороге медленно идти надоело. Слезы высохли даже у
женщин, и они нетерпеливо поглядывали вперед – кончится ли когда-нибудь эта дуга? И
снова появлялось невольное сомнение: зачем надо было идти медленно? Чтобы Степанида
простилась с этим незнакомым ей полем? Со свинокомплексом, с которого, к счастью, так и
не потянуло ветерком?
* * *
Когда уже над могилой выравнивалась насыпь, и оставалось поставить памятник с
оградкой, женщин и старух проводили в автобус. С ними уехал и Василий, чтобы
распорядиться на поминках. Остальные мужчины, оставшись одни, приобрели больше
твердости. Никита Артемьевич отошел к соседней оградке и застыл от удивления.
– Как? И бабушка Луша здесь!? – воскликнул он.
– Так ты что же, не знал? – недовольно спросил Георгий.
– Да знал, слышал, но забыл. Вот так совпадение…
В холодный день, да еще померзнув на кладбище, ехать на открытой машине не
хотелось. На ней уехали помощники, которые должны были помянуть первыми. Два брата –
Никита и Георгий и двое Бояркиных – Алексей и Николай, сокращая дорогу, пошли
прямиком по полю. Все молчали, но уже с облегчением – самое трудное было, наконец,
позади.
Николай подобрал несколько уцелевших колосков, размял их, и ветер отвеял шелуху. В
ладони осталось семь зерен – он сосчитал их машинально и вдруг вспомнил, как говорил
Василий: духовой оркестр надо, все-таки семеро детей. Странно, что про музыкантов потом
словно забыли. Николай хотел напомнить об этом, но, представив оркестр на маленьких
похоронах, понял, что он был бы неуместен. Видимо, все так и решили про себя.
Никита Артемьевич основательно замерз в своем пальтишке и со злостью на себя
подумывал, что среди своих тепло одетых родственников он выглядит каким-то городским
петухом. Но одна мысль Никиты Артемьевича была холоднее ветра. Свою машину он на
добрую половину купил в долг и со всеми уже рассчитался, вот только матери не отдал еще
триста рублей. Мать помогала не всем одинаково, но это, как всегда считал Никита, было ее
делом. Из-за матери он всегда был как бы на особом месте среди своих. Теперь же все они
оказались равными, и выходило так, что если все в последние годы по возможности
помогали ей деньгами, то он только брал. Если билет на поезд все покупали ей просто так, то
он – с вычетом из долга… Давно уж не было так паршиво на душе Никиты Артемьевича.
Георгий шел, подняв плечи, спрятав голову в каракулевый воротник и почти не двигая
руками, чтобы не выпустить теплый воздух из рукавов. Он думал, что в доме у Полины
теперь уже натоплено и можно будет, наконец, отогреться. Теперь, когда все они перевалили
через тяжелое событие, горечь начнет постепенно рассасываться, и поминки помогут этому.
Георгию было легко – он любил мать, как умел, и постарался сделать все, чтобы похоронили
ее по-человечески. Спокойствие было для него необходимо. В молодости двигался много,
гонял на машине, ругался, постоянно был в пыли и мазуте. Но тогда почему-то не уставал.
Уставать начал на новом месте, где его тоже быстро оценили, но где почему-то не интересно
стало спешить и ругаться. Недостатки на новом месте уже не взбадривали, а раздражали.
Тогда-то и начало пошаливать сердце. Как раз в это время приехал к нему из Елкино человек,
специально посланный пригласить его назад. В колхозе были трудные времена, и ему, как
ценному специалисту, предлагали квартиру и любую помощь, какая потребуется. Георгий
постыдился возвращаться, – мол, люди засмеют, скажут: побегал, побегал, да, видно, ничего
лучшего не нашел. После отъезда гонца он начал задумываться и раздумывал до тех пор,
пока однажды родной его колхоз не помянули по общесоюзному радио, как добившегося
высоких результатов. Возвращение после этого стало совсем невозможным: обошлись и без
него. Так и остался он на станции, решил только смотреть на все спокойней. От всех
случайностей, какие бы ни происходили, не отстраняться, но принимать их в основном умом,
а не сердцем. Помнить про себя, что ты умный, рассудительный, неспешный и
снисходительный человек. И ситуации, и люди имеют право быть различными. Надо уметь
воспринимать все. Месяца два назад он бросил курить, и теперь был доволен, что даже такое
тяжелое испытание не заставило его потянуться за папиросой.
Молчаливый путь с кладбища больше всего тяготил Алексея, он даже жалел, что не
уехал на машине, – пусть бы промерз, но уж теперь там нашлось бы, чем согреться. Алексею
не хотелось ни о чем думать, потому что хотелось выпить. Все эти дни не выпивали, а так –
только организм дразнили: Колесовы были люди строгие. Алексей не любил молчания,
размышлений, и за три километра пути совершенно измучился.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Родственники сели за стол последними, чтобы их некому было тревожить. Всех, а
больше всего хозяйку Полину, обидело то, что слишком быстро уехал дядя Андрей, увезя и
сына, и невестку. Поминальные стопки они выпили с теми, кто помогал хоронить, и
заспешили на электричку.
– Прямо как не родные, – расстроено сказала Полина.
– Да это почти что так и есть, – добавил Георгий. – Слишком давно они откололись.
– Но дядя-то, дядя-то! – не могла успокоиться Полина, покачивая головой.
За столом задержали старушек в черных платках, которые, чинно сидя рядышком,
поясняли теперь правила поминок, решив, что все приезжие – люди городские и ничего в
этом не понимают. Следуя их наставлениям, водку можно было пить из стопочек, но не из
рюмок. И нужно было обязательно попробовать все, выставленное на столе. Чокаться, громко
разговаривать, а тем более петь – нельзя.
– А вот скажи, бабушка Марина, – обратился Николай к высокой старухе, у которой
были "руки как палки", – зачем это еще через сорок дней поминки справляют?
– А затем, – неторопливо поправив платок, ответила она, – "то душа-то только на
сороковой день определяется или в рай, или в ад. В сороковины надо хорошим поминать,
чтобы душа в рай угодила. А сорок-то ден до этого душа все по воздуху носится. Вот мы
сейчас говорим о ней, так и душа ее здесь. Тоже прислушивается…
Слушая старуху, кто скрытно улыбался, кто задумчиво смотрел на прикрытую
кусочком хлеба, обязательную стопку водки, поставленную якобы для матери, хотя она и
запаха этого зелья не выносила. Далеко ли успела она уйти? А, может быть, умерший вообще
никуда не уходит, а остается за смертной чертой
