Молодой Бояркин - Александр Гордеев

class="p">нормально, громко заговорили о своих делах, о детях, о внуках. Не сговариваясь, все

создавали такую атмосферу, в которой мать присутствовала как бы живой. Все помнили, как

она любила слушать, как, сотрясаясь всем полным телом, откинувшись на спинку стула,

хохотала над шутками зятя Алексея, как вытирала потом глаза кончиком платка и заправляла

выбившиеся пряди волос. Алексей и сейчас говорил больше других.

– Раньше как-то все проще да легче казалось, – вспоминал он, – или, может, просто

оттого, что молодыми были. Вот помню, как мы с Олегом, вашим братом, сено косили – он с

Микишкой Шестипаловым на косилках, а я на "универсале". Косили в Малой Кривушихе –

это от Елкино-то двадцать километров. Сговорились мы на том, что если что у кого

сломается, тот берет железяку на себя – и пешком. Через два дня у Олега лопнула штанга. Я

говорю: "Ну что, Олег, – давай…" И Микишка тоже: "Раз договаривались, иди". Взял Олег

штангу и пошел. Сам худой. Перекладывает ее с плеча на плечо. Прошел немного, а

председатель Степанов на легковушке проезжал, да видит, идет по горе человек, несет что-то.

Интересно стало. Подъехал, посадил к себе. А мы косим одним агрегатом. Потом смотрим,

что такое – председатель подъезжает и Олег с ним. Штанга уже заварена. Степанов

спрашивает: "Что же, энтузиазм тут у вас?" Похвалил, значит. Мы тут же при нем

отремонтировали косилку, и он уехал. Только он из виду скрылся, слышу: в моторе что-то как

захарчит. Я остановился, смотрю: шестеренки полетели. Ну, что делать? Я снял, собрал на

проволоку и пошел. Всю дорогу оглядывался, думал, хоть кто-нибудь подвезет. Нет – так и

топал до самого села. Только назад привезли.

Все осторожно посмеивались.

– Наверное, смеяться-то бы не надо, – ворчливо заметил Василий.

– Ничего, бабушка-то любила посмеяться, – сказал Николай, хотя сам не смеялся. – За

это она не осудит.

– Ой, я же забыла ее наказ передать, – вспомнила Мария. – Смотрели мы, значит, с ней

какое-то кино, а там похороны показывали. Воют все, а мама и говорит: "Вот умру, так не

вздумайте выть. А то соберетесь со всех концов, да будете надо мной, как коровы реветь. Не

смейте!"

Все смотрели на лицо матери. Мария рассказывала, подражая ее интонации, и сама

была похожа на мать. Договорила и украдкой смахнула слезу. Но всхлипнула Иринка, потом

Полина, и все женщины заплакали не сдерживаясь. Мужчины отвернулись или потупились.

Люстра освещала спокойное лицо матери, которое не стало ни таинственным, ни

отрешенным. Мать была такая же, как всегда. И нос был ее носом, и губы ее губами.

– А ведь мама-то у нас красивая, – сказала Полина, когда все успокоились.

– Действительно, – даже с некоторым удивлением согласился Георгий. – Мы раньше-

то и не приглядывались…

– Это уж точно, – задумчиво усмехнулся Николай. – Не приглядывались.

На него вопросительно посмотрели, но промолчали.

Полина принесла фотографии, чтобы выбрать карточку для памятника. Николай

нашел свой снимок, где бабушка была сфотографирована на крыльце под черемухой, и стал

настаивать на нем. Но тут племяннику дружно воспротивились: Степанида показалась там

слишком молодой, да еще и смеялась – к памятнику это не подходило.

– А какое все-таки наше село чудное, – сказал Георгий, остановившись на какой-то

карточке. – Почти у каждого было свое прозвище. Маму Артюшихой звали, но это почетно,

по отцу. Алексея вон звали Сырохватом, он любил все наспех делать. А вот почему нашего

Никиту звали Собачником? Забыл что-то.

– А помнишь, он у Илюшки Рубля собаку на жилетку утащил, – подсказал Алексей.

– Действительно забыл, – с досадой признался Георгий. – Как он ее утащил?

– Да как… Пришел ночью. Собака была злющая – цепь натянула, Никита и тюкнул ее

поленом по голове. А Илюшка утром его по капелькам крови выследил. Никита тогда еще в

школе учился. Мать штраф платила.

– Завтра, наверное, приедет, – сказала Полина и повернулась к Николаю. – Ты видел

его?

– Видел, – ответил Николай.

– Я ведь из всех внуков только тебе телеграмму дала, – сказала ему Полина. – Других

адресов не было. А ты с каким-то праздником поздравлял, открытка с адресом есть. Ну,

ничего, от внуков ты будешь да вон Ирина. Но ты-то главный внук, любимый.

Николай вспомнил, что у бабушки он был действительно любимым внуком и, закусив

губу, отвернулся. На него перестали смотреть, давая возможность успокоиться.

Проговорили часов до одиннадцати, но от тишины и холода в избе время показалось

очень поздним. Всем хотелось спать, все устали, но продолжали сидеть, неосознанно

оттягивая момент, когда мать нужно будет вынести на холод. Первым ушел спать в баню

Василий: ему и завтра предстояло побегать.

Гроб приподняли. Женщины вытащили из-под него табуретки и вынесли их в сени с

закуржавевшим потолком. Установили там гроб, покачали, испытывая, крепко ли стоит, и

тихо закрыли дверь. После этого устроились, где кого определила Полина. Мужчины, не

раздеваясь, прилегли в раздвинутые кресла. Все молчали, зная, что завтра будет точно такой

же тяжелый, мрачный день.

* * *

Утром поднялись в семь. Сначала установили настывший гроб в комнате. Потом,

сполоснув лица, продрогшие, сели вокруг стола, ожидая, когда закипит чайник на газовой

плите. Алексей на своих "Жигулях" уехал в дежурный магазин за хлебом.

Николай не выспался. Вечером, когда все уже спали, он долго лежал, думал. Для него,

постоянно испытывающего потребность в друзьях, в добром общении, это внезапное тяжелое

событие, приезд в незнакомое Мазурантово, стало иметь большое внутреннее значение.

Просматривая хранившиеся у бабушки фотографии уже пожилых дядек и теток, их взрослых

детей, Николай вдруг осознал, что все люди на них (и он тоже) составляют одно целое.

Когда-то старик-попутчик в поездке сказал не совсем понятные слова о том, что самое

страшное – это не иметь родственников, которые должны были родиться, да не родились. Для

Бояркина же, оказывается, словно бы не существуют и родившиеся родственники. И кто

знает, может быть, для души это куда страшнее… Понимают ли это все остальные?

Николай мог бы заставить себя заснуть, но он хотел думать, и пролежал без сна часов

до двух.

Утром, воспользовавшись тем, что чайник, налитый под самую крышку, долго не

закипал, Бояркин потуже запахнулся в полушубок и снова прилег. Кресло его стояло около

дверей, и не успел он задремать, как кто-то вошел и споткнулся об него. Это был Никита

Артемьевич.

– А ты чего здесь? – раздраженно спросил он, еще ни с кем не поздоровавшись.

– Я здесь сплю, – сказал Николай.

– А почему