Молодой Бояркин - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
для таких простых, как он. Такие и в реальности были для него, как в кино.
Николай в этот вечер лишь изредка посмеивался, но не проронил ни слова; за свою
вчерашнюю раздраженность и некоторую напыщенность ему было даже неловко.
Все три брата: Олег, Георгий и Никита – сидели на диване и были очень похожи – у
всех седые, зачесанные назад волосы, сухощавые энергичные лица – разве только Никита
был, что называется, поздоровей. Больше всех постарел Олег. Ему сказала об этом Мария,
каким-то материнским жестом потрепав по голове.
– Так у меня, видимо, жизнь посложнее, – растроганно ответил Олег.
– Посложнее… А кто эти сложности придумывает, – и с упреком и с участием
произнес Георгий. – Я слышал, ты опять куда-то переезжать надумал. Что тебе на месте не
сидится?
– Там дочке климат не подходит. И витаминов не хватает.
– Слушай-ка, Олег, – сказала Людмила, – поедем к нам. У нас тепло. А витамины…
Вон яблоко-то возьми, попробуй.
– А что, Олег, твоей Леночке-то уже сколько? – спросила Мария.
– На будущий год в первый класс пойдет.
– Неужели? Быстро как! Ничего не знаем мы друг о друге. Совсем перестали
родниться. Да и я тоже… Для нас лишнее письмо написать – страшный труд.
– Постарели все, – задумчиво заметил Олег. – Обиды у всех какие-то мелкие,
стариковские…
– Обиды стариковские? – переспросила Мария. – А вот что я скажу тебе, братец,
спроси-ка у своей женушки, как нашу маму зовут. А то она прислала как-то открытку –
фамилию написала мою, моего мужа, значит, а отчеством стало имя нашего отца – Бояркиной
Степаниде Артемьевне, когда она – Колесова Степанида Александровна. Как это, по-твоему?
Всю почту пересмешила. А ты бы видел, как мама-то рассердилась – тут же разорвала
открытку – и в печку!
– Да уж, действительно… – проговорил Георгий.
– А ты-то, Гоша, тоже хорош, нечего головой качать, – повернулась к нему Мария и
отчитала старшего брата.
– Может быть, и для меня что-нибудь найдется? – со смехом спросила Людмила.
Нашлось и для нее, да такое, что только губы оставалось поджать. И хотя за столом
снова говорились вещи не совсем приятные, но серьезной обиды ни у кого не возникало,
потому что все здесь были свои. А еще и потому, что в глубине души каждый знал, что
кричи, не кричи, а все останется, как есть.
В разговор поспешно вступил Алексей, выправляя всеобщее настроение,
подпорченное теперь уже не сыном, а женой.
– Мы как-то с Васькой Краснопером чистили кошару в Усолке, – стал рассказывать он.
– Не женаты еще были. Конь у нас был Савраска, худой, как гребенка. А Васька-то здорово
тогда пил. Вот и наповадился каждый вечер с кошары на Савраске в Обрезово за водкой
бегать. Всю, как говорится, задницу без седла-то ссадил. Да хоть бы пил спокойно, а то
выпьет бутылку (тогда дешево было), да потом до полночи куражится. Я думаю: ну ладно,
погоди. На воскресенье домой поехали. Переночевали, харчей прихватили – и назад. А я
незаметно взял да на телеге гармошку спрятал. Приехали к обеду. До вечера поработали. Он
почему-то в этот раз за водкой не поехал. Да, главное, и с собой не взял. А я думаю – да куда
ты денешься – все равно напьешься. Точно! На второй вечер выпил и опять с разговорами. Я
терплю. Смотрю: вроде уж засыпать начал, захрапел. Я подождал, когда он уснул
хорошенько, вытащили гармошку, да как "подгорную" врезал!" Он аж вскочил. Я думаю:
"Ага, ну как тебе, приятно?" А он постоял, постоял, да как начал плясать! Я играю, а он
пляшет. Я сижу в трусах, и он в трусах. Пляшет вприсядку, по коленкам, по пузу колотит –
только шлепоток стоит. Я, наверное, целый час наяривал, сам весь вспотел, а он вообще в
пене, как конь. Потом упал на кровать и сразу захрапел. А утром стонет: "Что, – говорит, –
это такое было?" И на пятки наступить не может – ночью все отхлестал. Я спрашиваю: "Что,
неужели ничего не помнишь?" Не помнит. Я и говорю: "Ну, так вот смотри, если не
успокоишься и дальше, то каждый день так будет".
Над рассказом Алексея смеялись и не в полную силу, но и не так осторожно, как
накануне. Все хорошо представляли и Ваську Краснопера, и Алексея в молодости, и кошару
в Усолке.
К вечеру следующего дня все стали разъезжаться. Каждый уезжал по отдельности,
чтобы угадать на свой поезд или самолет. Каждый отъезжающий в свою, по своему
устроенную жизнь, смотрел с высокой насыпи на хорошо видимое кладбище, и кто о чем
думал при этом, знает один бог, и вряд ли это станет известно всем, потому что в таком,
почти полном составе они больше не встретятся. Знали они об этом все, но после такой
встряски, как смерть матери, знали вполне спокойно, как бы уже обречено.
С родителями Николай поговорил немного – об их здоровье можно было не
спрашивать – и так все видно. О Ковыльном спрашивать нечего – он уж и забыл там всех
знакомых. Спросил только об Анютке. А на их вопрос о своей жизни лишь махнул рукой, но
они поняли больше, чем он думал.
Николай ехал вместе с Никитой Артемьевичем, и за время дороги они перекинулись
лишь несколькими самыми необходимыми словами.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Возвращаясь из Мазурантово, Николай был настроен начать жить "по-настоящему";
своим выступлением перед родными он просто обязал себя на это. Но, приехав в город,
поднявшись по старой с исцарапанной панелью лестнице, открыв дверь в ту же узенькую
квартирку и найдя там совершенно забытую на несколько дней жену, Бояркин понял, что он
снова оказался в старом, довольно-таки прочном русле и только вздохнул – именно он два
дня назад обвинил всех своих родственников в том, что они неправильно строили свои
жизни! Не смешно ли? Не со зла ли на себя самого он там выступал? Во всяком случае, там
он был искренним и злым, а жить снова должен был снисходительным и лживым.
Через два месяца после переезда в новую квартиру жизнь в ней стала точно такой же,
какой была в старой. Наденька очень быстро пожалела, что разрешила мужу ходить в
читалку. Муж от этого превратился в квартиранта. "Ну почему он меня не любит?" – страдая,
спрашивала она себя и, по примеру тетки Тамары, перечисляла свои достоинства.
Достоинств было достаточно, но любви
