Молодой Бояркин - Александр Гордеев

летают слишком высоко и недосягаемы

для таких простых, как он. Такие и в реальности были для него, как в кино.

Николай в этот вечер лишь изредка посмеивался, но не проронил ни слова; за свою

вчерашнюю раздраженность и некоторую напыщенность ему было даже неловко.

Все три брата: Олег, Георгий и Никита – сидели на диване и были очень похожи – у

всех седые, зачесанные назад волосы, сухощавые энергичные лица – разве только Никита

был, что называется, поздоровей. Больше всех постарел Олег. Ему сказала об этом Мария,

каким-то материнским жестом потрепав по голове.

– Так у меня, видимо, жизнь посложнее, – растроганно ответил Олег.

– Посложнее… А кто эти сложности придумывает, – и с упреком и с участием

произнес Георгий. – Я слышал, ты опять куда-то переезжать надумал. Что тебе на месте не

сидится?

– Там дочке климат не подходит. И витаминов не хватает.

– Слушай-ка, Олег, – сказала Людмила, – поедем к нам. У нас тепло. А витамины…

Вон яблоко-то возьми, попробуй.

– А что, Олег, твоей Леночке-то уже сколько? – спросила Мария.

– На будущий год в первый класс пойдет.

– Неужели? Быстро как! Ничего не знаем мы друг о друге. Совсем перестали

родниться. Да и я тоже… Для нас лишнее письмо написать – страшный труд.

– Постарели все, – задумчиво заметил Олег. – Обиды у всех какие-то мелкие,

стариковские…

– Обиды стариковские? – переспросила Мария. – А вот что я скажу тебе, братец,

спроси-ка у своей женушки, как нашу маму зовут. А то она прислала как-то открытку –

фамилию написала мою, моего мужа, значит, а отчеством стало имя нашего отца – Бояркиной

Степаниде Артемьевне, когда она – Колесова Степанида Александровна. Как это, по-твоему?

Всю почту пересмешила. А ты бы видел, как мама-то рассердилась – тут же разорвала

открытку – и в печку!

– Да уж, действительно… – проговорил Георгий.

– А ты-то, Гоша, тоже хорош, нечего головой качать, – повернулась к нему Мария и

отчитала старшего брата.

– Может быть, и для меня что-нибудь найдется? – со смехом спросила Людмила.

Нашлось и для нее, да такое, что только губы оставалось поджать. И хотя за столом

снова говорились вещи не совсем приятные, но серьезной обиды ни у кого не возникало,

потому что все здесь были свои. А еще и потому, что в глубине души каждый знал, что

кричи, не кричи, а все останется, как есть.

В разговор поспешно вступил Алексей, выправляя всеобщее настроение,

подпорченное теперь уже не сыном, а женой.

– Мы как-то с Васькой Краснопером чистили кошару в Усолке, – стал рассказывать он.

– Не женаты еще были. Конь у нас был Савраска, худой, как гребенка. А Васька-то здорово

тогда пил. Вот и наповадился каждый вечер с кошары на Савраске в Обрезово за водкой

бегать. Всю, как говорится, задницу без седла-то ссадил. Да хоть бы пил спокойно, а то

выпьет бутылку (тогда дешево было), да потом до полночи куражится. Я думаю: ну ладно,

погоди. На воскресенье домой поехали. Переночевали, харчей прихватили – и назад. А я

незаметно взял да на телеге гармошку спрятал. Приехали к обеду. До вечера поработали. Он

почему-то в этот раз за водкой не поехал. Да, главное, и с собой не взял. А я думаю – да куда

ты денешься – все равно напьешься. Точно! На второй вечер выпил и опять с разговорами. Я

терплю. Смотрю: вроде уж засыпать начал, захрапел. Я подождал, когда он уснул

хорошенько, вытащили гармошку, да как "подгорную" врезал!" Он аж вскочил. Я думаю:

"Ага, ну как тебе, приятно?" А он постоял, постоял, да как начал плясать! Я играю, а он

пляшет. Я сижу в трусах, и он в трусах. Пляшет вприсядку, по коленкам, по пузу колотит –

только шлепоток стоит. Я, наверное, целый час наяривал, сам весь вспотел, а он вообще в

пене, как конь. Потом упал на кровать и сразу захрапел. А утром стонет: "Что, – говорит, –

это такое было?" И на пятки наступить не может – ночью все отхлестал. Я спрашиваю: "Что,

неужели ничего не помнишь?" Не помнит. Я и говорю: "Ну, так вот смотри, если не

успокоишься и дальше, то каждый день так будет".

Над рассказом Алексея смеялись и не в полную силу, но и не так осторожно, как

накануне. Все хорошо представляли и Ваську Краснопера, и Алексея в молодости, и кошару

в Усолке.

К вечеру следующего дня все стали разъезжаться. Каждый уезжал по отдельности,

чтобы угадать на свой поезд или самолет. Каждый отъезжающий в свою, по своему

устроенную жизнь, смотрел с высокой насыпи на хорошо видимое кладбище, и кто о чем

думал при этом, знает один бог, и вряд ли это станет известно всем, потому что в таком,

почти полном составе они больше не встретятся. Знали они об этом все, но после такой

встряски, как смерть матери, знали вполне спокойно, как бы уже обречено.

С родителями Николай поговорил немного – об их здоровье можно было не

спрашивать – и так все видно. О Ковыльном спрашивать нечего – он уж и забыл там всех

знакомых. Спросил только об Анютке. А на их вопрос о своей жизни лишь махнул рукой, но

они поняли больше, чем он думал.

Николай ехал вместе с Никитой Артемьевичем, и за время дороги они перекинулись

лишь несколькими самыми необходимыми словами.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Возвращаясь из Мазурантово, Николай был настроен начать жить "по-настоящему";

своим выступлением перед родными он просто обязал себя на это. Но, приехав в город,

поднявшись по старой с исцарапанной панелью лестнице, открыв дверь в ту же узенькую

квартирку и найдя там совершенно забытую на несколько дней жену, Бояркин понял, что он

снова оказался в старом, довольно-таки прочном русле и только вздохнул – именно он два

дня назад обвинил всех своих родственников в том, что они неправильно строили свои

жизни! Не смешно ли? Не со зла ли на себя самого он там выступал? Во всяком случае, там

он был искренним и злым, а жить снова должен был снисходительным и лживым.

Через два месяца после переезда в новую квартиру жизнь в ней стала точно такой же,

какой была в старой. Наденька очень быстро пожалела, что разрешила мужу ходить в

читалку. Муж от этого превратился в квартиранта. "Ну почему он меня не любит?" – страдая,

спрашивала она себя и, по примеру тетки Тамары, перечисляла свои достоинства.

Достоинств было достаточно, но любви