Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

Утром Валя сошла на своей пристани без котенка: никто не видел, куда он подевался. И началась ее учительская жизнь в северной глуши.

Свеженародившийся месяц, съежившись от январского холода, тщетно пытается осветить седые от снега кедровые урманы, укутанные сугробами заливные луга, гладко накатанный по обскому льду зимник. Покуривая теплыми дымками, спит, провалившись в снега по самые окна, небольшое северное село. Изредка тявкнет собака, замычит спросонья в хлеву корова, пролетит бесшумной тенью сова. Холодно и темно.

И только в школьном окошке мерцает прикрученный фитиль керосиновой лампы. Молодая учительница, отодвинув в сторону проверенные тетрадки и потряхивая непокорной челкой, пишет зубным порошком на молоке лозунг: «Все для фронта, все для победы!»

Все лучшее отдала сибирская деревня в ненасытное хайло войны. Ушли на фронт молодые парни. С последним пароходом провожали мужиков семейных. Эти собирались на войну обстоятельно, как на ежегодную зимнюю охоту. Без пьянки, без гармошки, без суеты. Складывали в мешки шерстяные носки и охотничьи рукавицы с двумя пальцами, ножи с рукоятками из лосиного рога, теплые подштанники и рубахи. Догадывались, что воевать в снегах придется – но это дело привычное. Жалели только, что охотничий сезон зря упустят – а за шкуру фрица у заготовителя не получишь.

Вместо сынов, седые старики, оставив насиженные в тепле лавки, отправились на промысел. Осенью бабы и подростки, побросав привычные дела, взялись за невода: больше рыбы фронту! С раннего утра и до поздней ночи на стрежевом песке шел лов. Бабы на веслах, бабы на пяте, бабы мечут, баба за башлыка. Тяжело дается сибирская рыба. Снизу вода, сверху ненастье, от мокрого невода и рыбьей слизи одежда промокает до подмышек. Сыромятные чарки раскисают от волн и хлюпают на ногах. Вот окончен замет, и смирный колхозный мерин Прожектор начинает вытягивать невод. В мотне и крыльях невода бьется живое серебро. Мелочь черпают саками, крупную рыбу с трудом выбирают руками. Раньше бы мелочь вернули в реку, да теперь нельзя: фронту рыба нужна. Крупную – в посол, мелкую вялить. Валентина с учениками на разделке пластает рыбу. Вся в рыбьей слизи и чешуе, даже на бровях налипли чешуйки. Руки исколоты плавниками, от тяжелого ножа кровавые мозоли, в глазах плывут круги. Отдохнуть бы...

– А ты, учителка, видать, из наших – рыбачка, – одобрительно замечает Аксинья Разбойникова, – значит, от нас не сбежишь, приживешься. Дай-ка мне нож, пойди чайком погрейся. Видишь, сиверко нынче расшумелся, не иначе, снег надует. И кости так ломит. Одно спасение – баня...

Баня для рыбачек наготове. Да разве прогреет она остывшие женские тела, в которых уже незаметно поселились и бронхит, и радикулит, и ревматизм, и другие простудные хворобы, и разве заменит дымная банная теплота забытую мужскую теплоту? Но, может быть, не напрасно страдают на путине рыбачки, может, попадет в паек воину-сибиряку, мерзнущему где-нибудь в болотах за Ладогой, вяленый обской чебак, и припомнится ему запах родной стороны, лица жены и детей, и не заволочет его очи тоскливая слеза, а наполнится сердце ненавистью к врагу, и крепче сожмет рука ложе снайперской винтовки, и нежно прижмется его бровь к окуляру прицела.

Когда обессилевшая в борьбе со стужей могучая Обь сдалась и оцепенела под ершистыми ледяными торосами, по ее надежному льду заиндевевшие почтовые тройки эстафетой от стана к стану, от села к селу понесли письма с войны. Нежданно-негаданно пришел помятый солдатский треугольник и молодой учительнице:

«Валентина! Если вы не забыли веселого масленщика с «Усиевича», то знайте – это я. Пока не могу похвастаться своими боевыми заслугами, поскольку на фронте еще не был, а прохожу подготовку в учебном отряде по воинской специальности, близкой к моей мирной профессии, в том самом уральском городе, в котором был изготовлен ваш незабываемый патефон. Город большой и красивый, река, конечно, не Иртыш, но тоже ничего. Правда, увольнений нам не дают, потому что в свободное от боевой подготовки время мы вместе с рабочими клепаем на заводе большие утюги, которыми весной пойдем гладить фрицев против шерсти. Если удастся, в первом же увольнении сфотографируюсь и отыщу вашу любимую пластинку. Напишите мне, как ваши школьные дела.

С флотским приветом – Саша».

В самом деле, как наши школьные дела? Еще не высохла смола на бревнах свежего сруба школы, принявшей в свои стены первую и единственную учительницу. Тонкая дощатая перегородка да пузатая печь отделяют жилую комнату учительницы от класса, в котором одновременно обучается разновозрастная, с первого по четвертый класс, ребятня. С бумагой пока неплохо, и на стенах класса развешаны лучшие рисунки учащихся. Это рисунки о войне. Идут корабли, мчится в атаку конница, колет штыком пехота. И везде наши побеждают фашистов.

Вечером в школе собираются взрослые, чтобы посидеть у огонька, послушать новости, посудачить. Учительница – самый грамотный человек в деревне, и ее мнение значит много.

Бывало, разомлев от света и тепла, размякнув после дневной нелегкой работы и разбередив душу горькими разговорами, какая-нибудь еще не старая по местным меркам Марья Ивановна всплакнет, возвращаясь затерянной в сугробах тропинкой к своей темноглазой избушке, о своем прокуренном и суровом Иване, о бесшабашных Семке и Петьке, безвестно канувших в этой страшной карусели, которая зовется войной. А хорошо бы, когда сыновья вернутся, присвататься к нашей молодой учителке! Да только когда они вернутся и вернутся ли? Лучше отложить эти мысли до конца войны.

Давайте мы тоже их отложим и опустим из нашего повествования всю эту тяжелую четырехлетнюю цепь разбитых надежд, горьких слез и непосильного труда. В нашей власти перенестись сразу в сорок пятый.

И вот – апрель.

Апрель. Ожесточенные бои идут на окраинах Вены. Гитлеровцы упорно сопротивляются, не останавливаясь ни перед чем. Город превращен в крепость. Доты в подвалах, пулеметы на верхних этажах. Пожары и разрушения. Взорваны все мосты через Дунай, кроме одного, в самом центре