Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

Что за чудо эти вальсы! Крутится черный диск пластинки, кружатся по палубе пары, кружатся за кормою чайки, кружится голова. Впереди – только радость! И молодость вечна! В вальсе встретились двое, а кажется, век знакомы. На душе и легко и спокойно. И нет ни до кого дела, и не расстаться никак. И зачем только вахтенный отбой дает и сразу притухают лампочки – всем спать...

– Валя! У меня вахта от нуля до четырех. Такая ночь светлая, погуляем еще часок? – взмолился Саша.

«Как жаль, что потанцевать не пришлось. Спать совсем не хочется, а ночь все никак не наступает», – подумала Валентина и вслух согласилась:

– Только совсем немножко.

Я не знаю, о чем говорили двое юных на палубе парохода в белую ночь. И надо ли пояснять?

Чтобы не мешать зарождающейся дружбе, седой Иртыш временно притих и, прислушиваясь к негромкому разговору, стеснительно опустил к зеркалу вод пушистые ресницы ракит. Тишина, мир и покой.

«Бе-да! Бе-да! Бе-да!» – заревела встречная грузопассажирская «Москва». С мостика ее засигналили фонарем, и «Усиевич» сбавил ход до малого. С бесшумно проплывающей мимо «Москвы» капитан прокричал в рупор: «На «Усиевиче»! Война! Гитлер объявил нам войну! Молотов выступал по радио...»

Оборвалась мирная тишина. Застучали каблуки по палубе, захлопали двери кают, поднялся на мостик сам капитан и удостоверился лично: «Насколько верны ваши сведения?» «Вернее быть не может. – отвечали ему с уходящей «Москвы», – сами по радио слышали». Чертыхаясь по адресу Госпара, не обеспечившего пароход радиосвязью, капитан приказал собрать команду в красном уголке.

Наутро Александр нашел Валентину:

– Понимаешь, мы долго не увидимся. Я в Самарово списываюсь с судна и иду в военкомат. Буду проситься добровольцем на фронт. Капитан меня отпускает, я же сверх штата, практикант. Не могла бы ты дать мне свой адрес? Понимаешь, Валя, мне даже письмо написать некому, я один...

Глаза парня смотрели так умоляюще, что Валя отказать не смогла:

– Ладно, записывай: деревня Некрасово, школа, учительнице Валентине...

Чтобы скоротать остаток времени, как-то машинально завели патефон. Радостный и задорный накануне, сегодня вальс потускнел и не радовал. Мелодия оборвалась внезапно. Вчерашний баянист разглядывал пластинку.

– Что это тут у вас за музыка, когда война идет? Ах, это Штраус, да еще и Иоганн! Немец проклятый! Вы под чью дудку пляшете?! – брызгая слюной и перегаром, завопил он и, бросив пластинку на пол, принялся яростно топтать ее ногами. С мокрой шваброй метнулась к нему проводница:

– Халей несчастный. С утра нажрался!

Подоспевшие матросы скрутили хулигана и доставили на суд капитана, который, по законам военного времени, отдал приказ завернуть его в брезент и положить протрезвляться, после чего высадить на первой же пристани.

Этой пристанью оказалось Самарово.

– Валя, милая, не горюй. Не беда – патефон твой цел, а пластинок я тебе других достану. Хочешь, точно такую же пришлю, а еще лучше – «Рио-Риту», – уговаривал Саша. – А еще вот тебе от меня теплый и мягкий подарок. – Саша вынул из-за пазухи взъерошенного рыжего котенка. Котенок зажмурился от света, недовольно сморщил носик и зевнул, обнажив розовый роток.

– Какая прелесть! – обрадовалась Валя, принимая котенка в ладони. – Я его выращу. Пиши нам, Саша. Мы с Рыжиком будем ждать.

Борт парохода чиркнул по дебаркадеру: «Принять швартовы! Подать трап!» Хлынула на берег толпа пассажиров. Вместе с ней уходил с фанерным чемоданчиком в руках Саша Трушин, оставляя позади, на «Усиевиче», свою безмятежную юность. «В поход! – раскатился прощальный гудок. – В поход!».

Следующей ночью «Усиевич» долго стоял за островом в ремонте: под гребное колесо попало плывущее бревно и поломало три плицы. Вместо отдыха команде пришлось возиться в темноте и сырости кожуха гребного колеса, своими силами устраняя поломку.

Когда до конца работы оставалось минут десять, из кожуха на внутреннюю палубу выбрался усталый и недовольный боцман, чтобы покурить в одиночестве и успокоить раздражение, которое все накапливалось: вторую ночь не удавалось выспаться. Невезение преследовало полосой: смешались и война, и срочная выгрузка, и нехватка в команде масленщика, и, вдобавок ко всему, поломка и вследствие ее срыв расписания, за который в условиях военного времени не погладят, а то и просто пошлют на фронт. А в сорок семь лет кому это надо? Боцман курил без удовольствия, нервно, кусая мундштук и постоянно сплевывая: накопившийся внутри пар раздражения клокотал и искал выхода. Недоставало малого, чтобы он с шипением вырвался, обжигая всех на пути.

И это малое не замедлило появиться: неизвестно как оказавшийся на пароходе котенок вылез из-за кучи багажа, невозмутимо прошагал мимо боцмана в уголок и, задрав рыжий хвостик, присел, чтобы сделать лужицу. В этот ответственный в жизни каждого ребенка момент боцмана наконец прорвало: '«Ах ты, сукин кот! Теперь мне понятно, из-за кого «Усиевичу» невезуха – кошка на пароходе примета скверная. Придется тебя, товарищ, наладить за борт». Сграбастав котенка, боцман вышел на носовую палубу, чтобы не откладывая наказать виновника пароходных бед, но осуществить свое злодейство не успел: возле борта парохода на мелкой зыби качалась лодка с рыбаком.

– Рыбой угостишь? – спросил его боцман.

– Бери сколько надо, я еще поймаю, – предложил рыбак.

– Тогда меняемся – ты нам рыбу для обеда, а я тебе котенка-дармоеда, – облегченно засмеялся боцман и кинул котенка на дно лодки, довольный, что не пришлось исполнять свое