Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

что Риббентроп крайне сожалеет, что существующие отношения между СССР и Италией дают повод врагам Германии усматривать отсутствие третьего звена в союзе [выделено мной. — В. М.]. Риббентроп констатирует, что Муссолини совершенно ясно и определенно выразил желание улучшить советско-итальянские отношения. Причем Риббентроп не находит, что СССР должен первым сделать соответствующий шаг. Он желает принять на себя роль посредника и предлагает в качестве первого шага и в целях сохранения престижа той и другой страны одновременное возвращение посла Италии в Москву и полпреда СССР в Рим.

Тов. Молотов отвечает, что он не знает, насколько серьезны пожелания Муссолини. Не ясен до сего времени вопрос, почему у Италии возникло такое отношение к СССР. Шуленбург замечает, что в прошлой беседе [17 марта. — В. М.] тов. Молотов указал на неопределенность пожеланий Италии. Сейчас в ответ на это Риббентроп подчеркивает, что высказывания Муссолини являются вполне определенными. Тов. Молотов вновь подчеркивает, что остается неясным, чем было вызвано обострение советско-итальянских отношений со стороны Италии и, главное, в тот момент, когда СССР установил близкие отношения с Германией»{51}.

Поверенный в делах Лев Гельфанд 23 марта сообщал в Москву: «Рассказывая о пребывании здесь Риббентропа, Чиано отметил, что германский министр является „сторонником улучшения итало-советских отношений“, в восторге от СССР и пленен товарищем Сталиным, о котором долго рассказывал на интимном ужине у Чиано. Однако через минуту министр высмеивал сообщение французского радио о плане какого-то итало-советского сотрудничества и о предстоящей итало-германо-советской конференции в Вене. […] Италия явно не предполагает радикально менять своей линии в отношении СССР».

Молотов прекрасно понимал это, что видно из его телеграммы Гельфанду от 1 мая: «Мы расцениваем Чиано как отрицательный фактор в отношениях между СССР и Италией. Если бы не Чиано и его окружение, отношения СССР с Италией были бы лучшими. События последних месяцев показали, что Чиано является непримиримым врагом Советского Союза»{52}.

Наконец Муссолини, готовясь вступить в войну, закрыл вопрос. 29 мая Чиано сообщил послу Гансу Георгу фон Макензену о согласии на одновременное возвращение послов. Обрадованный Риббентроп на следующий день велел немедленно известить об этом Молотова. Нарком некоторое время продолжал упорствовать и только 3 июня заявил Шуленбургу: «Советским правительством принято решение: можно и целесообразно восстановить посольства: итальянское — в Москве и советское — в Риме. Советское правительство считает, что вторичное пожелание Муссолини, переданное через Риббентропа, говорит о серьезном желании Италии улучшить свои взаимоотношения с СССР»{53}.

Еще одним направлением германо-советского сотрудничества, которым с началом войны занялся Риббентроп, стал Афганистан, который немцы рассчитывали сделать базой операций против Британской Индии. Он поручил Шуленбургу прозондировать отношение Москвы к возможному возвращению на афганский трон Амануллы-хана, некогда считавшегося союзником Советской России, а после свержения нашедшего убежище в Италии. Посол энтузиазма не проявил, так что пришлось несколько раз напоминать ему. Лишь в ноябре, съездив в Берлин и получив указание действовать активнее, Шуленбург приступил к конкретным переговорам. 17 декабря Молотов спросил его, что именно планируется и какая требуется помощь. «План таков, — разъяснил посол. — Предполагается сбросить нынешнее афганское правительство, находящееся под английским влиянием, поставить Амануллу и создать базу для нападения на Индию. На советской территории на афганской границе создать корпус из высланных афганцев, который и ударит на Афганистан. Предполагается, что афганское правительство не позовет Англию на помощь, а потому дело пройдет легко»{54}.

Шуленбург также сообщил, что для согласования операции «Риббентроп прислал в Москву своего доверенного человека» Клейста[67]. Отчитываясь 9 января 1940 года о поездке, Клейст доложил, что «русские в принципе согласились с действиями Германии, но воздержались от окончательного одобрения». Однако второй его вояж месяц спустя[68] окончился неудачей: Москва не поддержала операцию «Аманулла». Делая хорошую мину при плохой игре, Шуленбург 5 марта заявил Молотову, что план Клейста «не исходил от фюрера и фон Риббентропа», «поэтому вопрос об Афганистане… снимается совсем»{55}.

4

Риббентроп вернулся к идее пригласить Молотова в Берлин 29 марта 1940 года. «Мне бы хотелось реализовать ее, — телеграфировал он Шуленбургу, — если возможно, в ближайшем будущем. Понятно без слов, что приглашение не ограничивается одним Молотовым. Если в Берлин приедет сам Сталин, это еще лучше послужит нашим собственным целям, а также нашим действительно близким отношениям с Россией. Фюрер, в частности, не только будет рад приветствовать Сталина в Берлине, но и проследит, чтобы он (Сталин) был принят в соответствии с его положением и значением, и он (Гитлер) окажет ему все почести, которые требует данный случай».

Опытный Шуленбург скептически оценил возможность такого визита, слухи о котором уже проникли в печать: «Известен тот факт, что Молотов, который никогда не был за границей, испытывает большие затруднения, когда появляется среди чужеземцев. Это в той же степени, если не в большей, относится и к Сталину. Поэтому только очень благоприятная обстановка или крайне существенная для Советов выгода могут склонить Молотова или Сталина к такой поездке». 3 апреля рейхсминистр распорядился дальнейших инициатив не проявлять{56}.

В тот же день Вильгельм Кейтель сообщил Риббентропу письмом, что через шесть дней вермахт оккупирует Данию и Норвегию{57}. До адресата оно почему-то дошло только 7 апреля. «При оккупации Дании речь шла не о мирном урегулировании какого-либо спорного вопроса, — признал наш герой, — а о продиктованной стратегическими соображениями немедленной военной мере, причиной которой служило распознанное намерение британского военного руководства. В случае с Данией Германия лишь упредила запланированное Англией нападение на Норвегию, которое несло с собой опасность в дальнейшем военных действий против Дании»{58}.

Оправдать оккупацию было непросто, но она прошла на удивление легко и безболезненно: король Кристиан Х и правительство приняли германские условия и остались на своих местах. Страна была занята вермахтом и встроена в экономику Германии, но до конца 1942 года сохраняла собственные представительства за границей и относительную свободу внутриполитической жизни. В мае 1941 года депутаты-коммунисты заседали в парламенте, выходили левые газеты и «Краткий курс истории ВКП(б)», а глава компартии Аксель Ларсен говорил советским дипломатам, что «политический уровень датских трудящихся и коммунистов растет очень быстро»{59}. Посланник Сесиль фон Ренте-Финк, ставший еще и имперским уполномоченным, был сторонником мягкой политики и стремился максимально привлечь на сторону рейха местную элиту, поэтому Дания считалась «образцовым протекторатом».

С Норвегией дело обстояло по-другому. Король и правительство отвергли германские требования и при поддержке англичан некоторое время оказывали вооруженное сопротивление, а после разгрома норвежской армии бежали из страны. Оправдание оккупации Норвегии нашлось легко: захваченные в Осло, Нарвике и Лиллехаммере английские и норвежские документы свидетельствовали о том, что немцы лишь ненадолго опередили англичан в оккупации страны. 27 апреля документы были представлены Риббентропом иностранным дипломатам и журналистам и опубликованы на немецком и английском языках в виде