Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

Проглядел: странно, отчего в этом году получилось так мало оливкового масла? Надо обязательно поговорить с управляющим. Оказывается, и масло, и весь остальной урожай принесли ему смехотворный доход. Ладно, не будем портить себе настроение перед обедом, ведь долгожданный полдень уж близко — не больше получаса осталось. Так что самое время пойти на кухню поболтать со служанкой: иногда эта невежественная публика неожиданно выдает занятные реплики и наводит на мысль...

Отвечая на вопрос о городских новостях, служанка по обыкновению сказала, что все по-старому, но постепенно разговорилась — всякая ерунда, лишенная малейшего интереса. Тем временем писатель, усевшись на стул, разглядывал ее ступни, показавшиеся ему на удивление маленькими для простолюдинки. «Теперь ей уж лет шестьдесят, она погрузнела, стала неповоротлива, а в молодости, кто знает, — подумал он. — Однако, сказал он себе, обращаясь к другим мыслям, утро не прошло впустую: я написал статью, поработал над сонетом, пофилософствовал, хм...» Если взглянуть на его жизнь в целом, она не такая уж убогая. Видимо, ему на роду написано быть одиноким, женщины, в известном смысле, больше не волнуют, но зато он свободен и ни в чем не нуждается — это тоже как-никак преимущество. Вот получит гонорар за последний цикл статей и отправится в какое-нибудь увеселительное и вместе с тем познавательное путешествие, к примеру в Венецию, а там, если все будет хорошо... «Ладно, время покажет, не надо строить конкретных планов, — заключил писатель». Да, но если он до обеда займет себя разговорами со служанкой, то что же ему делать после? Не садиться же немедленно за работу (да и за какую именно — вот вопрос)... И куда еще эта проклятая кошка запропастилась (с кошкой можно придумать много всяких игр: положить ей кусочек куда-нибудь на шкаф и смотреть, как она его достает, или заставить карабкаться по приставной лестнице).

Служанка продолжала свои нудные рассказы. А ему вспомнилась одна женщина, тоже из простых, которую он мельком видел несколько дней назад в доме у родственников. Писателя привлекло лукавое выражение ее серых глаз, не потускневших, несмотря на возраст, а еще он обратил внимание на удлиненные кисти рук. У него мелькнула мысль, что эта женщина обладает, точнее, когда-то обладала, как говорится, бурным темпераментом, и он решил разузнать о ней побольше у служанки.

Да, служанка знала ее, и не просто знала: они дружили с детства.

— С мужчинами она не больно разборчива, даже сейчас, в ее-то годы, пожелай кто-нибудь...

— Говорят, она была на содержании у... — он назвал имя одного знатного синьора из городка.

— Верно, была, и дай Бог как рога ему наставляла, а он-то думал, что детишки все его... Но вообще-то женщина она хорошая. Сама говорит: «Кабы не мое доброе сердце, так разве бы я стала гулящей?»

«Это изречение стоит взять на заметку», — подумал писатель и спросил:

— Ну а теперь чем занимается?

— Да в услужении у законной дочки того синьора — он-то уж умер, а дочка не замужем, вот она, эта женщина, так в их доме и осталась. А ее дочь от покойного благодетеля, стало быть, сестра этой законной, служит у...

«Потрясающе, — восхитился писатель, — просто потрясающе! Вон, оказывается, какие страсти разыгрывались в их унылом захолустье... Давно я что-то не писал рассказов — чем не сюжет? Сделать нечто среднее между художественной прозой и очерком — в газете с руками оторвут, ведь наша публика обожает этот жанр».

— А сама она что про себя говорит?

— А что она может сказать: все как есть. Господь, говорит, меня никогда не простит. А я ее утешаю: не горюй, мол, ведь он даже Магдалину простил. Да и чего ее утешать? Это она так, для красного словца жалуется... А то, бывает, ко мне прицепится: и чего я, дескать, была всю жизнь такая недотрога. Но когда я болела, всякий день навещала меня, ведь у нее и вправду доброе сердце. «Ты, — говорит, — товарка моя, но не по дурным делам».

«Вот еще одно бесподобное изречение, — подумал писатель, — а как бесподобно моя несчастная святоша воспринимает все эти вещи — с какой-то естественной, первозданной снисходительностью. И впрямь чуть-чуть вымысла — и готов рассказ!»

«Да, мы еще кое в чем разбираемся, — продолжал он рассуждать не без некоторого самодовольства, — если на то пошло, не такие уж мы глупые, как может показаться».

— Только вот, — в свою очередь продолжила служанка, улыбаясь застенчиво и даже игриво, — только вот она говорит, что от доброго сердца и становятся гулящими, а у меня вроде тоже сердце доброе, но гулящей никогда не была. Видно, так и помру вековухой (старой девой).

«Хм, поди-ка, растолкуй ей, что прямая связь не всегда подразумевает обратную», — подумал писатель, снова ощутив гордость: вот как он быстро и легко сформулировал свою мысль. Затем попытался ей объяснить, что, даже если допустить, что у всех женщин легкого поведения доброе сердце, это вовсе не означает, что все добросердечные женщины обязательно отличаются легким поведением.

— Ну, ладно, — добавил он, — ставь макароны.

Он решил выкурить последнюю сигарету перед обедом, но пачка, наверно, осталась в кабинете. Однако на письменном столе сигарет не нашел. Нет, они должны быть где-то здесь... может, в ящике? Открыл ящик, но и там их не оказалось.

Взгляд его упал на хранившийся в ящике револьвер — маленький старинный револьвер с барабаном, он мягко поблескивал в солнечном свете.

И, глядя на него, писатель вдруг почувствовал, как жизнь наполняется четким и очевидным смыслом, настолько четко и очевидно представилось ему то, что он должен сделать сейчас, немедленно. Он взял револьвер и прокрутил барабан: все до единого патроны на месте, остается лишь нажать курок.

Как если бы речь шла о чем-то обыденном, не требующем особых размышлений, о чем-то само собой разумеющемся, он поднял револьвер, приставил его к виску и спустил курок.

Перевод Е. Архиповой

ВЕЧНАЯ ПРОВИНЦИЯ

1

У меня деревянная нога (не в прямом, конечно, смысле деревянная — американский протез, о котором никто и не догадывается, ведь я почти не хромаю, но это не меняет дела). Отсюда моя ненависть к женщинам, что, думаю, вполне объяснимо, хотя моей ненависти к ним, можно сказать, немало способствовали и сами женщины. И уж коль скоро сегодня меня потянуло на воспоминания, я докажу это без труда. Взять, к примеру, мою первую девушку, самую первую. Она была очень красивая, с копной черных как смоль волос, с тонким лицом и большими задумчивыми глазами; но и у нее, представьте себе, было что-то неладное с ногой (что именно — я так и не понял, знаю только, что нога была толстая и тяжелая, она ее даже слегка приволакивала). Почему я влюбился в нее, а не в другую — ответить трудно или, наоборот, очень легко: скорее всего, именно по причине ее физического недостатка, ведь в ту юную пору я был наивно-сентиментален; впрочем, возможно, сам того не сознавая, я надеялся на большее понимание и сочувствие с ее стороны. Увы...

У нее был строгий отец, но мне удалось снять квартиру как раз над ней, так что мы ловко поддерживали связь при помощи песен (она обучалась пению) и записочек, коими обменивались на лестнице. Помню наше первое мимолетное свидание в загородной часовенке, как это принято было в старину у поэтов и их прекрасных возлюбленных! Я застал ее за молитвой, коленопреклоненную, в позе, подчеркивавшей ее красоту и одновременно как нельзя лучше скрадывавшей физический недостаток; выражение лица естественное, ничего деланного. За тем свиданием, несмотря на препятствия, последовали другие, однажды она даже осмелилась в отсутствие отца пригласить меня к себе... Что за жизнь была в те дни у нас, у меня — пьянящая и легкая, как хорошее вино, как весенний воздух! Мы были молоды и чисты, с еще не растраченным запасом надежд... Мы оба или только я? А может, ни один из нас? Как знать. Случайно мне попалась моя запись тех дней, в высшей степени поэтическая, где воспевается ночная тишина в снимаемой мною каморке, наделенная свойством «клубиться», образуя над головой темный купол, который, хоть и имел, несомненно, благоприятную и охранительную для меня природу, мог, к моему безутешному огорчению, рухнуть от звука «голоса» (ее, разумеется, этажом ниже признававшейся мне в любви на языке песни). Не было ли это предостережением — причем на всю мою будущую жизнь? Впрочем, я слишком отвлекся.

Итак, у нее было неладно с одной ногой, но при этом в роли своего избранника она хотела видеть человека, у которого обе ноги в порядке. И наверно, ее можно понять: она откровенно искала во мне мужчину без всяких оговорок, я же, как уже говорилось, искал в ней именно хромую девушку. Словом — что греха таить, — стоило ей, когда наши отношения стали ближе, узнать о моем протезе, она тотчас запела по-другому. Тон ее записок изменился, она капризно упрекала меня, будто я недостаточно люблю ее «больную ножку», а в один прекрасный день заявила напрямик, что ей, дескать, очень жаль, но она обманулась, что на самом деле все время ощущала вот здесь (мне запомнился бесстыдно-красноречивый жест, которым она провела по воздуху линию от лобка до губ) присутствие имярека. Имярек тоже учился в университете, только на философском, и с ним у нее был до меня платонический роман.