Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

— Тсс! Поди-ка сюда на минутку.

— Зачем?

— Дело есть... Слушай, я, может быть, тронулся, но... мне нужно сказать тебе кое-что.

— Да что случилось?

— Сколько всего этих привидений?

— Мм... не знаю. Почему ты спрашиваешь? Неужели и тебе...

— Ты тоже заметил?

— Да, как будто... Но я думал, это мне почудилось.

— Возможно, возможно, нам обоим почудилось, и все же...

— Филиппо должен знать, сколько их. Черт побери, куда он подевался? Только поаккуратнее с ним... мы просто скажем, что есть опасение, не пробрался ли сюда посторонний, ну, вор, к примеру. Он, разумеется, не поверит, однако... И Бога ради, ни слова женщинам! А, вот и он. Слушайте, Филиппо, у нас возникли кое-какие подозрения... Ну, словом, по некоторым признакам, в доме есть кто-то чужой... Не будем тратить время на объяснения. Вы ведь знаете, сколько всего призраков! Надо их пересчитать и опознать по-одному. Хорошо?

— Слушаюсь, ваше сиятельство. Вообще трудновато в такой темнотище, но я попробую. Не знаю даже, может, кого из прислуги отпустили нынче в деревню... Ладно, узнаю у женщин. Ну, значит, я пошел.

— Марта, мне страшно.

— Чего, дурочка!

— Ты знаешь, у меня сегодня почему-то тревожно на душе. И потом я случайно подслушала разговор Стефано и Джованни... Они тоже боятся...

— Вот как?

— Да, да, представляешь, они договорились держать это в секрете от нас, а Филиппо сказали, что якобы в доме вор. Но дело не в этом, самое ужасное, что и им не по себе.

— Не понимаю, о чем ты.

— Не понимаешь? Так я тебе скажу! У меня, если хочешь знать, тоже возникло такое ощущение... ну, что их на одного больше, призраков то есть.

— Все это выдумки!

— И вовсе не выдумки. Я несколько раз пересчитала. Конечно, я не знаю точно, сколько их, поэтому считать вообще-то не имело смысла, но вот так, на глаз... Одним словом, я совершенно уверена. Сама посуди, разве трудно злоумышленнику сюда проникнуть?.. Марта, а вдруг это убийца?..

— Какой убийца? Кого убивать-то? Врагов у нас нет, в деревне к нам относятся хорошо, даже, можно сказать, любят.

— И все-таки представь, что он здесь, среди нас, а мы веселимся и ничего не подозреваем... Уж коли на то пошло, эти шутки... короче, они мне разонравились. С призраками шутить нельзя: кто знает, может, это и вправду их притягивает. Мне кажется, надо зажечь свет.

События приняли неожиданный оборот. Шутники вдруг испугались, как бы кто над ними не посмеялся. А я как раз и пробрался в дом с намерением надуть надувал. Ситуация довольно занимательная (во всяком случае, я на это надеюсь) для читателя. Но не для меня. Для меня пришла пора сматывать удочки, и чем скорей, тем лучше. Однако предприятие это значительно осложнилось, ибо не только окаянный Филиппо, но и все, у кого зародились подозрения, начали подстерегать призраков в коридорах и подвергать их опознанию. И все же я не терял надежды выбраться из передряги: надо лишь сохранять спокойствие и не попадаться на глаза этим безумцам; дверей в доме видимо-невидимо, рано или поздно какая-нибудь окажется свободной, а уж там... На помощь мне, как всегда, пришел случай, на сей раз не просто непредвиденный, а трагический.

Близилось утро. Несмотря на страхи, распространившиеся в доме, суматоха и волнение продолжались. Гремели выстрелы, раздавались монотонные заклинания и всхлипывания барона, всюду сновали тени. И вот откуда-то из темных недр виллы донесся крик ужаса. Криков я в ту ночь наслушался немало, но этот не походил на остальные: в нем были призыв о помощи и... даже не знаю... достоверность, что ли? Наверное, все уловили это отличие, потому что поспешили на крик: кто осторожно, ощупью, а кто не разбирая дороги. Я тоже, позабыв об угрожавшей мне опасности, невольно бросился туда. Люди громко перекликались, требовали огня.

Долго не могли найти пробки. Наконец свет воссиял, воистину ослепительный после такой темноты, застигнув меня, что называется, без всякого прикрытия (на бегу я потерял простыню). К счастью, все уже спустились по лестнице, ведущей из передней в подвал. Конечно, когда вывинчивали пробки, не все светильники в доме были зажжены, но фонарь в передней горел — деваться некуда. И если, несмотря на это я все-таки побежал туда, значит, причина была очень серьезная. Я хочу сказать, что уже предполагал — как ни страшна была догадка, — что я там увижу. Иными словами, я должен был это увидеть. Пункт наблюдения я нашел довольно удачный: тяжелая дверь в подвал была прикрыта неплотно, и в щель между створкой и косяком хорошо просматривалась вся сцена, поскольку лестница сразу за дверью продолжалась еще одним коротким маршем.

Подвал не представлял собой ничего особенного, обычный сводчатый потолок, просторное помещение, холод и относительная чистота; прикрепленная к потолку лампочка была оплетена густой паутиной. Однако обстановка несколько удручающая, жутковатая — быть может, потому, что почти у самых моих ног лежал труп мужчины. Чей? Лоренцо — чей же еще? Он лежал ничком, куртка небрежно накинута на плечи, волосы как-то странно всклокочены. Пятно крови, не очень большое и уже застывшее, было почти в самом центре спины, чуть-чуть слева. Должно быть, смерть наступила примерно час назад, хотя не знаю, почему я так решил. И если подпалины вокруг раны не были плодом моей фантазии, то надо думать, стреляли в упор.

Возле тела стояли полукругом все персонажи этой истории с окаменелыми от растерянности, известково-бледными или пепельно-серыми лицами. Глаза у всех прищурились от света, что придавало им какой-то осовелый вид. Тут же присутствовали и призраки: кто-то совсем сбросил белое одеяние, другие откинули его с лица или повесили на руку.

Сперва царило молчание, потом заговорили и засуетились все вместе. Барон, безусловно, остался верен себе. Его, как всегда, раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, возмущение против тех, кто осмелился поднять его на смех, с другой — искреннее сожаление и отчаяние по поводу происшедшей трагедии; если раньше в голове у него была путаница, можно себе представить, что в ней творилось теперь.

— Кто, кто это сделал?! — истерически вопил он. — Ну, признавайтесь же, кто это сделал, как, почему? Ах, мой бедный друг! О, я вас ненавижу, всю жизнь буду ненавидеть. Что вы стоите, надо же что-то делать, в конце концов!.. Я знаю, это они, это кто-нибудь из них... — И все в таком же духе.

А гордая, непокорная Марта тоже была среди них; она единственная сохраняла самообладание. Неподвижное, суровое, словно выточенное из камня лицо, ни единой слезинки в глазах, с мрачной скорбью устремленных на холодное тело любимого.

Наконец кто-то вспомнил о полиции. Н-да, если сюда нагрянет полиция, я, кроме всего прочего, могу схлопотать еще обвинение в убийстве. Пришел момент действительно уносить ноги. К тому же они начали сновать туда-сюда, и мне никак нельзя было задерживаться там дольше. Да и до рассвета, как я уже сказал, осталось немного.

Полиция! А как бы, спрашивается, она во всем разобралась? Я один знал, что там произошло, остальные и понятия не имели. Так или иначе, тщетно в последующие дни я пролистывал газеты. Должно быть, из уважения к графу и его близким дело решили замять. Вообще, наши благословенные газеты редко сообщают правду, какой она предстает очевидцам, а вы знаете, как людей моей профессии подчас раздражает такое замалчивание.

Так вот, я один все знал, и вы, наверно, скажете, что мог бы — даже более того, обязан был — заявить о случившемся. Ну, знаете, господа, если б я делал все, что обязан, то не имел бы счастья вам это рассказывать. Нет уж, я дал себе зарок не впутываться в чужие дела, благодаря чему и достиг нынешнего благополучного и — да-да! — почетного положения. Разве история, которую я вам поведал, не говорит о том, что я не имею обыкновения вмешиваться в судьбы других людей? По-моему, это самое честное и самое мудрое правило.

Ну вот, теперь и вы правду знаете. Но я не думаю, что по прошествии стольких лет в ком-нибудь из вас проснется гражданская совесть. Да и неизвестно, что сталось с теми людьми. Кое-кого, наверное, уж нет в живых. Только про Марту я случайно знаю! Эта знатная старая дева по-прежнему живет в своем родовом имении, теперь уже совсем одна.

Ну ладно, хватит. А то я чуть было не ударился в поэзию; пора снова приниматься за работу.

Перевод И. Смагина

ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ МАРИИ ДЖУЗЕППЫ

«Когда я, случается, иду гулять «на верхотуру», как принято говорить в нашем городке, и прохожу мимо ворот кладбища, то не могу не думать о Марии Джузеппе». Ну и прекрасно, хотя я, разумеется, не претендую на то, чтобы и другие ее помнили, даже в ложном обличье героини старого, забытого рассказа, того, первого, который начинается только что приведенными словами. В ложном? Да не до такой уж степени, в чем вы сами сможете убедиться. Именно потому, что последующие события придали развязке того рассказа зловеще пророческий смысл, я и решаюсь о нем напомнить.