Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

Я упал с облаков на землю, я был в отчаянии, я мечтал — наивный человек! — вернуть ее во что бы то ни стало. В конце концов, видя ее непреклонность, я не смог придумать ничего лучше, как разбудить среди ночи имярека телефонным звонком и вызвать его с холма, где он жил, в город: нам необходимо, сказал я, обсудить по секрету чрезвычайно важное дело. Мы знали друг друга в лицо, не более того, и, даже если при ближайшем рассмотрении имярек не произвел на меня впечатления гиганта мысли, он моментально сообразил, чего я, безумец, от него хочу. Хотел же я помощи, черт возьми, надеясь услышать от соперника, который пусть и разлюбил сам (он сразу в этом признался), однако все еще владел ключом от ее сердца, что, по его мнению, делать, есть ли вообще у меня шансы на успех — и так далее в том же духе. Глупость, конечно, извинительная для прошлого века, типичное «сидение у вражеского очага», нечто среднее между отчаянием и напыщенностью, даже рыцарством, в этом я весь.

Сколько красивых слов он наговорил! Ему они, вероятно, доставляли удовольствие, но не исключено, что и мне тоже. Красивые слова — ничего больше, — как будто протезная нога может вдруг превратиться в здоровую! Девушка была непреклонна, ей ничего не стоило избегать меня, ну а я... рано или поздно все проходит. Впоследствии она нашла себе обеспеченного мужа, и теперь у нее внуки.

«Значенья, впрочем, это не имеет», — как сказал один поэт. Вернее, имеет лишь в том смысле, что таких девушек было у меня потом много (таких, которые вели себя подобным образом).

Однако ближе к делу. Соблаговолите запомнить: у меня деревянная нога и я ненавижу женщин.

2

Через сколько гостиничных номеров прошел я в своей жизни! Они — свидетели моего одиночества, моей тоски, моей несчастной доли. Работать, делать что-нибудь — не для меня, тем более что я, к счастью, богат. Так вот, в одном из этих номеров у меня возник грандиозный план.

Гостиница находилась в небольшом провинциальном городке, и я задыхался от скуки; стояла невыносимая жара, в моем номере буквально кишели блохи. Почему я застрял там — одному Богу известно, но, скорее всего, потому, что не знал, как всегда, куда податься, да и не существовало такого места, где не поджидали бы меня жара, блохи и что-нибудь подобное. Целый день, а в особенности вторую его нескончаемую половину, я валялся голым на постели, приняв посильные меры против кровожадных насекомых; просматривал газеты, время от времени силился читать какую-то книгу, но по большей части созерцал беленый потолок, благодаря чему обнаружил вскоре свисавшего оттуда паука, которому, собственно, и обязан своим планом.

Впрочем, не столько самому пауку, сколько его следу— тончайшей, не более тридцати сантиметров длиной ниточке, за поведением которой, бьюсь об заклад, мало кто имел случай наблюдать. Я сознательно употребляю слово «поведение», ибо нить моего паука явно была одушевленной. Стоило мне легонько подуть или присвистнуть — и она начинала трепетать, шевелиться, извиваться. Да нет, ничего этого не было нужно, никакого, даже самого ничтожного колебания воздуха, — она и так ни на миг не замирала. При той адской жаре, когда летний воздух совершенно неподвижен, я еще проделывал всевозможные опыты: задраивал дверь и окно, затыкал щели одеялами и одеждой, но нить продолжала подпрыгивать и дрожать, разве что не так неистово. Стоило мне среди ночи неожиданно включить свет — она тут же вздрагивала. Это была страдающая душа — вот что это было, или, вернее, душа, которой кто-то причинял постоянную муку, и мне было приятно воображать, что этот кто-то — я. Неважно, что речь шла всего лишь о тонкой паутинке — наконец-то я чувствовал себя властелином. Между нами происходил своеобразный обмен посланиями: мое дутье было неумолимыми вопросами, ее корчи — беспомощными ответами, тщетными попытками избежать мучений, ужасов, бессильной мольбой. Да, я имел власть над этим, с позволения сказать, существом, имел право миловать и казнить; мог безжалостно усилить выдох и пригвоздить ее к потолку, мог совсем убить. Если ее дрожь не прекращалась даже при полном безветрии, разве это не означало, что причиной тому мое дыхание; она словно угадывала во мне своего палача!

От этих мыслей до упомянутого выше плана оставалось сделать всего лишь шаг, да и план мой был предельно прост: я собирался, воспользовавшись своей ущербностью как орудием мести, ошеломить какую-нибудь особу, заставить ее страдать, оскорбить в самых нежных чувствах, нанести незаживающую душевную рану и таким путем отомстить всем женщинам сразу. Иными словами, влюбить ее в себя до безумия, а потом неожиданно открыть или показать ей протез — предмет моего унижения. Конечно, это жестокий удар, ведь, несмотря на всю свою любовь, женщина не в силах смириться с неполноценностью дорогого ей человека (теперь я уже убедился, что это не совсем так). Вот тогда отпраздновать победу.

Мне могут заметить, что такое случалось в моей жизни и раньше, так что подобных отмщений я уже совершил достаточно. Позволю себе с этим не согласиться. Прежде я не был уверен в искренности и глубине внушаемых мною чувств, более того, у меня были все основания для сомнений; в тех предшествующих историях я сам был заинтересованной стороной, теперь же рассчитывал, что останутся совершенно свободны мои разум и сердце (обязательное условие для осуществления моего замысла) и я, сохраняя полнейшее хладнокровие, смогу насладиться чужими страданиями (в конечном счете все зависит от установки). Между объектом и субъектом какого-либо действия разница, доложу я вам, огромная, решающая, как между обязанностью и правом. Кому-то может показаться странным, что я строю свой план на столь сомнительном основании: ну не рискованно ли утверждать заранее, что женщина безумно в тебя влюбится? Но ведь я недаром принадлежу, вернее, принадлежал к числу тех, кого называют любимцами женщин (отсюда и моя злость, а вовсе не из-за их измен: я ненавидел их за то, что любил, и тут нет ничего нового); внешне я весьма привлекателен: у меня хорошее телосложение (если не считать невидимый протез), благородные черты лица и аристократические манеры; я, можно сказать, не глуп, серьезен, немного меланхоличен и загадочен, а главное — способен испытывать, или делать вид, будто испытываю, нежные чувства и так далее и тому подобное; таким, как я, всегда завидуют приятели (если, конечно, не имели случая обследовать их нижние конечности): «Эх, мне бы твои данные, все женщины были бы у моих ног!» В общем, я нисколько не сомневался, что сумею расположить к себе какую-нибудь бедную провинциалочку и мало-помалу разбередить ее чувства.

Итак, я взлелеял прекрасный план, загорелся им, проникся его очарованием, и теперь оставалось лишь выбрать жертву.

3

Когда я не валялся в гостиничном номере, дуя на паутинку, то проводил время в главном городском кафе, расположенном, естественно, на главной улице, и под вечер передо мной проходила вся местная молодежь. Среди девушек были красавицы и дурнушки, блондинки и брюнетки, скромные и заносчивые — самые разные, на любой вкус, и я разглядывал их одну за другой с неким тайным сладострастием — так кошка следит с печки за пробегающей через кухню и ни о чем не подозревающей мышью.

По правде говоря, я сначала и не думал выбирать: пусть это будет первая попавшаяся, дабы принесенная ею жертва носила исключительно символический характер; затем, для пущей назидательности, чтобы потешить свое тщеславие, стал склоняться к мысли унизить женский пол в лице самой надменной его представительницы, однако то ли в силу присущей мне склонности к созерцанию, то ли по свойственной всем привычке оттягивать удовольствие, я долго не мог ни на что решиться, словно ожидая особого вдохновения. Подобные колебания, безусловно, таили в себе некоторую опасность, и я отдавал себе отчет в том, что одна из этих женщин (бо́льшую часть их я уже знал в лицо) может в свою очередь пробудить мой интерес и я утрачу необходимое хладнокровие, однако ничего не поделаешь, так уж складывались обстоятельства.

Довольно скоро, впрочем, мое внимание привлекла одна девушка. Красивая, русоволосая, с ладной фигурой, не лишенная природного изящества и даже неплохо одетая, насколько позволял ее (скромный, по всей видимости) достаток; особенно стимулировало мою наблюдательность то, что в ней была какая-то неуклюжесть, неловкость, причину которой я никак не мог уловить. Возможно, она заключалась в особой манере подергивать плечами — то одним, то другим, — будто ежась от неожиданного порыва ветра; или в слишком длинных ногах: она немного шаркала ими, когда уставала; или в чуть выпуклом, словно в начале беременности, животе, который вместо естественного чувства нежности пробуждал во мне почему-то самые жестокие инстинкты; или в рассеянном, словно невидящем взгляде, способном внезапно застыть и потухнуть; а может, во всем сразу — трудно сказать. Однако, вероятнее всего, она производила такое впечатление из-за своего внутреннего состояния, в ней угадывалась непонятная тайная боль. Одно было несомненно: на роль жертвы она подходила идеально. Итак, я остановил свой выбор на ней, рассчитывая, что смогу удовлетворить свое самолюбие, хотя меня и смущало, что предстоящая победа будет слишком легкой (так мне поначалу казалось).