Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

Но, если быть откровенным, главное заключалось в другом: предполагаемая тайная боль девушки действовала на мое воображение, вызывая недобрые, мрачные фантазии и обещая изощреннейшие наслаждения. Обнадежить измученное сердце, а затем вновь повергнуть его в отчаяние более жестоко, говорил я себе, чем ранить сердце, не знавшее боли, а следовательно, и надежды. Да и способен ли измерить глубину своего падения тот, кто впервые сорвался в бездну? К тому же эта угадывающаяся в ней боль могла быть результатом любовного опыта со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Все расчеты, как выяснилось совершенно безосновательные, строились на чисто условном представлении о провинциалках, и в итоге моя решимость, мое огромное желание отомстить оборачивались лишь нелепыми и бесплодными рассуждениями.

4

Появлялась девушка обычно одна (редкий раз я видел ее в обществе женщин, вероятно подружек, и тощего юноши, который мог быть ее братом). Обстоятельство, само по себе несомненно благоприятное для моих планов, не сулило мне, как я вскоре обнаружил, никаких особых выгод. Мало способствовали успеху дела и мелкие услуги подкупленных агентов (я имею в виду официантов кафе); одним словом, задача оказалась куда труднее, чем это рисовалось моему заносчивому воображению. Причем главная загвоздка была как будто и не в условностях или предрассудках местного убогого общества — девушка сама, по собственной воле, точно ускользала от меня. Она уже начала отвечать на настойчивые взгляды, которые я бросал на нее, сидя за столиком кафе, но, честно говоря, не давала мне повода решиться на большее. От своих агентов я узнал, кто она, узнал ее имя, однако не мог придумать повода к ней подступиться — она мягко, но решительно меня избегала. Однажды, например, я попробовал за ней пойти в надежде, что на какой-нибудь пустынной улочке смогу непринужденно заговорить с ней, так, чтобы не смутить ее. И что же? Она поспешила повернуть назад и с того дня ограничивала маршруты своих прогулок людными местами (мне это было хорошо видно с моего наблюдательного пункта, откуда просматривались главная и прилежащие к ней улицы).

Что правда, то правда — в определенных случаях подкуп официантов еще не решает дела. При желании я мог бы, конечно, завязать знакомства в городе, скажем, найти кого-то, кто бы меня представил девушке, но, по вполне понятным соображениям, я решил не впутывать в это дело посторонних или — еще того хуже — папеньку и маменьку. Вместе с тем в этих осложнениях мне было некого винить, кроме самого себя, что я, собственно, и делал, хотя все прочие чувства подавляло бешенство отвергнутого ухажера, мне даже в голову не приходило, что сопротивление девушки — в общем-то естественная и вполне объяснимая вещь. Может, я рассчитывал, что она под влиянием моего (магнетического, как я тогда считал) взгляда сразу бросится к моим ногам... Охватившую меня злость я, разумеется, переносил на нее, а в глубине души внушал себе, что возникающие на моем пути преграды — это добрый знак. Чем труднее представлялась мне моя задача — тем лучше. Отступиться? Никогда!

И вот однажды девушка, пройдя передо мной и, как всегда, ответив взглядом на мой взгляд, скрылась в конце главной улицы, ведущей к городскому парку — довольно запущенному и обычно безлюдному: настороженность ее, должно быть, прошла, поскольку я не возобновлял своих преследований. Теперь же, не теряя времени, я устремился за ней.

Она стояла под деревом, чуть наклонившись вбок, и, казалось, задумчиво смотрела на высокую гору вдали, позолоченную закатным солнцем; вокруг никого не было видно, в воздухе оглушительно свистели стрижи. Услыхав мои шаги, она вздрогнула и, повернувшись, быстро направилась к выходу из парка, а я между тем решительно к ней приближался. Скажу сразу, что она не могла меня обойти, поскольку выбрала для своей прогулки дальний, вытянутый наподобие корабельного носа угол парка, так что мы неминуемо должны были столкнуться. Я ликовал: наконец-то она у меня в руках!.. Но, поравнявшись со мной, она, вместо того чтобы отвернуться или потупиться, пристально взглянула мне в глаза и замедлила шаг, а может быть, даже остановилась на миг с явным намерением заговорить. И что самое удивительное — когда мне представился такой случай, я дал ей пройти, без звука, без единого слова. Она шла быстро, по своему обыкновению подергивая плечами, и через несколько секунд была уже далеко; я же, возомнивший себя беспощадным завоевателем, стоял как вкопанный и провожал ее взглядом.

Почему я не заговорил с ней? Лишился дара речи оттого, что она предупредила мои намерения, или растерялся от неожиданности? Вечером я, само собой, перебрал множество объяснений, упустив, как и положено, из виду наиболее вероятное. Впрочем, эти дотошные изыскания как-то не распространялись на мое собственное поведение, и в конечном счете единственным последствием происшествия явилась вспыхнувшая с новой силой злоба. Как бы я там себя ни вел — глупо ли, умно ли, — но она сумела и посмела смутить столь неотразимого сердцееда, прославленного знатока женской души! За это она тем более должна поплатиться, теперь уже я нанесу ей удар не просто как женщине, но как женщине вполне определенной. Насколько опасен для моих замыслов подобный личностный подход — я и не подумал. Равно как не понял, что, обдумывая наиболее подходящий способ укрощения строптивой, собираюсь ломиться в открытую дверь; как часто случается при праздном образе жизни и мыслей, я, что называется, перетренировался.

Что до упомянутого обдумывания способов — нет смысла приводить здесь запутанный и отчасти противоречивый ход моих мыслей, лучше сразу сказать, к какому выводу я пришел.

Если ее желание заговорить и то, как она на меня смотрела, не были одними моими домыслами, значит, девушка непременно должна появиться завтра на том же месте и в то же время. На этом я решил пока успокоиться, обратив взор к свисающей с потолка паутинке, чьи судорожные подрагивания значительно укрепили мое уважение к себе.

5

Она пришла; не уверенно, с понурой головой, и, лишь остановившись рядом, подняла глаза — синие, показавшиеся мне бездонными; посмотрела на меня застенчиво. Она ждала — только чего, черт побери? Ясное дело, чтобы я заговорил первым. Но я не знал, что сказать, вернее, гордость запрещала мне произнести соответствующие случаю банальности. Хотя почему, собственно, и при чем тут гордость, когда перед тобой такая дурочка? Нет, дело не в гордости. А может, мне как раз и доставляли удовольствие долгое нелепое молчание, ее трепетное замешательство и одновременно комизм моего положения? Я продолжал молча стоять перед ней, и моя злость на нее и на себя все нарастала. В конце концов она не выдержала.

— Красиво здесь, — оглядевшись вокруг, неуверенно сказала она и вздохнула.

— Красиво?! Да что ж тут красивого? — взорвался я, давая выход своей ярости.

В самом деле, с того места, где мы стояли, нам было видно лишь несколько чахлых деревьев да некогда зеленую лужайку, которую воскресные нашествия собак и детей превратили в голую утрамбованную площадку.

— Ну как же... свобода, простор... — смущенно пролепетала она, бросая на меня беспокойный взгляд.

Ага, наконец хоть что-то определенное, подумалось мне, на чем можно строить тактику: она — пленница в своем маленьком городке, душа ее рвется... и так далее. Слава Богу, есть за что зацепиться.

— Несчастное создание! — начал я свою партию искусителя. — Как же вам, должно быть, не хватает свободы, каким гнетом придавлено ваше бедное сердце, если столь ничтожное пространство вы принимаете за простор! Да-да, ничтожное, несмотря на открывающиеся за ним широкую долину, реку, гору вдалеке. Но ведь есть бескрайние для чувств, для души, для всего нашего существа горизонты... есть свобода, а не просто прибежище от скуки, страха, тирании, материальной и духовной тирании, которая нас убивает, сметая все, что дорого нам или ненавистно, прежде чем воскресить нас, чистых, в других пределах, под другими небесами, прежде чем стать нашей плотью и кровью, прежде чем вознести нас...

Черт побери, куда же она должна нас вознести? Сказать «на небо» я не мог, поскольку уже перед этим упомянул о небесах... Я чувствовал, что смешон, к тому же у меня не было уверенности, что она способна воспринимать столь высокий слог. И все-таки я декламировал, размахивал руками. Наверно, мне хотелось ошеломить ее, вызвать восхищение.

— Существуют, однако, пространства, — продолжал я, — где... — Где душа может заблудиться, потеряться. Эта неожиданная, смиренная фраза, если чем и примечательная, так только своей двусмысленностью, довела меня до белого каления, усилив и без того бешеную ярость: то ли я слишком поторопился изменить в лучшую сторону первоначальное впечатление о ней, вернее, преодолеть собственную предвзятость, то ли план мой вдруг показался мне отвратительным. Боже правый, кому еще нужны доказательства того, что я ничего не смыслю в женской душе?