Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

На этом я мог бы и закончить ту часть, что касается меня лично. После того случая Мария Джузеппа пожила еще какое-то время, но все мучилась, болела, а потом умерла, как в первом рассказе. Ответственность за эту безвинную гибель несу не я, а другие, или вообще никто, так что и говорить не о чем. На ее заброшенной могиле, которую я отыскал благодаря кладбищенскому сторожу, ни одна сердобольная душа не удосужилась поставить крест или плиту с именем. Я сделал соответствующие распоряжения, но плотник все тянул да откладывал, так я и уехал, оставив позади голый могильный холмик. Позже кто-то все-таки установил сколоченный на скорую руку крест, который стоит там и по сей день. Сперва он выделялся среди остальных памятников, украшенных скромными цветами, но затем какой-то вьюнок робко потянулся к нему (мне довелось наблюдать за его продвижением) и со временем, обвившись, расцвел пышным цветом.

Но точно ли я так уж чист во всей этой истории? Небось думаете: вот хочет похвастаться своим мрачным провидением человеческой судьбы! Ничего подобного! Правда ли, нет ли, что природа, слепая природа временами «тщится подражать искусству» (или как там говорится?), я все равно не верю, что рассказ, хорош он или плох, способен повлиять на судьбу человека. По-моему, такое предположение вульгарно и примитивно. И все-таки я не могу избавиться от смутных угрызений совести; меня так и подмывает в конце моего повествования развить цитату, с которой я его начал: «А вдруг это из-за меня она умерла...» (Но можно ли мне верить? Что, если я просто придумал эффектный литературный прием? Да, вполне вероятно, как ни горько в этом признаваться. Чем чаще здравый смысл побеждает в нас движения души, тем надежнее мы застрахованы от разных неприятностей.)

Лучше я с вашего позволения закончу так: если папа решит причислить эту кроткую женщину к лику святых, я, конечно, обольщаться особо не стану, но в первый момент от всего сердца возблагодарю его за такое решение. Никаких высших милостей от Марии Джузеппы я не жду, но одно воспоминание о ней поддерживает во мне безнадежную и неизбывную тоску по лучшей жизни.

Перевод Е. Архиповой

УТРО ПИСАТЕЛЯ

Писатель пробудился на заре и, не вставая с постели, неспешно потянулся, внимательно к себе прислушиваясь. Сегодня, как порой случалось, он не испытывал особого раздражения против всех и вся, а состояние здоровья, судя по физиологической реакции организма, тоже было более или менее удовлетворительным. «Чувствую я себя в общем неплохо, — решил он, — дай Бог каждому в моем возрасте...» Весенняя заря была поистине ликующей; настойчиво чирикали воробьи, а когда писатель начал делать зарядку перед распахнутым окном, к нему в комнату чуть не влетела ласточка, но, увидев его, стремительно повернула назад. Взгляд писателя упал вниз, на волнующееся от легкого ветерка пшеничное поле, что навеяло ему образ ползущей сороконожки. «Однако я еще не утратил способности чувствовать, — отметил он про себя». Не умываясь, чтобы понапрасну не расходовать силы, он прошел в кабинет, и перо его решительно потянулось к бумаге (впрочем, выражение не совсем точное).

Вот уже два дня он работал над сонетом, в котором были окончательно отделаны лишь две первые и две последние строки. Посмотрим, что сегодня получится... Начальные строки звучали так: Апрель желанный, не в твоей ли власти / Утешить нас своим дыханьем томным; а в конце: И вдруг — о ужас! — лик Апреля свежий / Затмился легкой пеленой тумана. Что же будет посередине? В сонете он хотел выразить свое чуть ли не преступное бездействие в преддверии весны, то есть состояние ожесточившейся души, которую уже не освещает ни единый луч надежды. Между тем надо было выдержать строго классическую форму и добиться волшебного, но слегка ироничного звучания, с тем чтобы читатель постиг всю бездну отчаяния, в которую повергнут автор, взывающий к торжествующему Апрелю. Однако проще сказать, чем сделать, ибо изначальное вдохновение уже иссякло. Ну и что, постараемся его вернуть — не оставлять же незаполненным такое удачное обрамление! А если не выйдет, придется положиться на мастерство и опыт. Кстати, что ему вздумалось непременно употребить это дурацкое слово аспид? Ненужный архаизм, да и рифма — не ахти, а вот поди ж ты — не идет из головы, и все тут. Он даже подумал было о цезуре, но ему ничего не приходило на ум, кроме прилагательного аспидский, которое не укладывалось ни в размер, ни в представления писателя о современной поэзии. Изрядно поломав голову, так ничего и не придумав, он решил пока заняться другими строками, которые набросал раньше. Итак, первый катрен мог быть продолжен таким образом: Когда с зарей, предвестницей несчастья, / Ты красишь солнца глаз огнем неровным? Тут есть хорошие находки, например упоминание зари (аналогия: заря — рождение дня, апрель — рождение года) или метафора солнца глаз (ведь потом речь пойдет о лике апреля). Ну, что там дальше? Раскинув кольца, кротко млеет аспид (вот он!), / И ждем мы славы в мире сем греховном. Это, пожалуй, основная мысль сонета, а две сонорные на стыке: ждем мы, дай Бог, ему простят. И ниже здесь было два варианта строки: Но ты, Ноябрь хмурый, миг ненастья, / Как бледный призрак в мире бездуховном, или Родней сердцам холодным и бескровным. Потом можно будет получше скомпоновать и найти рифму поинтереснее — это не сложно, вот только проклятый ассонанс аспид — ненастья ужасно режет слух — что за дикое упрямство?! Ладно, не горячись, перейдем к терцетам. Здесь хорошо бы уложиться в строгую схему, ограничившись двумя рифмами, и доказать поэтической братии (которая столько разглагольствует по поводу отмирания рифмы, а на деле просто с ней не справляется), что, слава Богу, не перевелись еще люди, способные сочинить настоящий классический сонет. Теперь осталось дописать недостающие в терцетах строки — тоже дело непростое... К примеру, Пора настала, видно, очи смежить. Потом для оживления кого-нибудь там обнадежить... И две строки на вторую рифму, нечто вроде: Я вновь страшусь коварного обмана... Да, тут еще есть над чем пораскинуть мозгами. Итак, рассмотрим все с самого начала.

Просидев около часа за этими умственными экзерсисами, он все еще был далек от окончательного варианта, а усталость давала себя знать, и неудивительно — столько выкурить натощак! «Что, если вздремнуть, — подумал он, — а потом, на свежую голову?..» Но тут же отбросил эту мысль, вспомнив о более интересном занятии. Поясним, что этому весьма пожилому человеку определенные мужские радости были уже недоступны, и потому он давал волю своему сладострастию, рисуя непристойные картинки: сделает набросок, полюбуется и сразу порвет. Итак, писатель с увлечением предался любимому пороку, но по прошествии некоторого времени обнаружил, что рисунки выходят не такие, как бы ему хотелось. Ведь женское тело (а оно в рисунке — главное, с его четко очерченными округлостями, изгибами и щеточками волос в потайных местах) должно выглядеть настолько натурально, чтобы непосредственно воздействовать на чувства, без участия промежуточного звена — воображения; но для этого ему явно не хватало мастерства. Одним словом, он вскоре все порвал и, слегка раздраженный (самую малость — не терять же рассудок из-за такой ерунды!), уселся с книгой в кресло, тут-то его и сморил сон.

Он проснулся около десяти, снова потянулся и вышел в сад погулять. Внимательно к себе прислушиваясь, он убедился, что работать ему сегодня утром вовсе незачем. С другой стороны, чем же заполнить время до полудня (ровно в полдень он садился обедать)? Может, заняться статьей? Да, ведь редакция ждет от него рецензию на последнюю книгу такого-то... Он быстро вернулся в кабинет и с легкостью написал короткую статью, выявив с бесспорной, как ему показалось, проницательностью самое существенное в замысле рецензируемого автора. А до полудня тем не менее оставался еще целый час. «В этом благословенном городке никогда ничего не происходит и абсолютно нечем заняться, — проворчал он». Он мог бы, конечно, посидеть и подумать над романом, новым грандиозным романом, который намеревался написать. Но нет, все же сегодня он, как говорится, не совсем в ударе. И потом, несмотря ни на что, утро ведь не потеряно: если нет особого повода для удовлетворения, то для недовольства собой также нет оснований. Пожалуй, лучше использовать оставшееся время, чтобы проглядеть счета, представленные управляющим (писатель был еще и мелким землевладельцем).

Проглядел: странно, отчего в этом году получилось так мало оливкового масла? Надо обязательно поговорить с управляющим. Оказывается, и масло, и весь остальной урожай принесли ему смехотворный доход. Ладно, не будем портить себе настроение перед обедом, ведь долгожданный полдень уж близко — не больше получаса осталось. Так что самое время пойти на кухню поболтать со служанкой: иногда эта невежественная публика неожиданно выдает занятные реплики и наводит на мысль...