Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

Черт побери, куда же она должна нас вознести? Сказать «на небо» я не мог, поскольку уже перед этим упомянул о небесах... Я чувствовал, что смешон, к тому же у меня не было уверенности, что она способна воспринимать столь высокий слог. И все-таки я декламировал, размахивал руками. Наверно, мне хотелось ошеломить ее, вызвать восхищение.

— Существуют, однако, пространства, — продолжал я, — где... — Где душа может заблудиться, потеряться. Эта неожиданная, смиренная фраза, если чем и примечательная, так только своей двусмысленностью, довела меня до белого каления, усилив и без того бешеную ярость: то ли я слишком поторопился изменить в лучшую сторону первоначальное впечатление о ней, вернее, преодолеть собственную предвзятость, то ли план мой вдруг показался мне отвратительным. Боже правый, кому еще нужны доказательства того, что я ничего не смыслю в женской душе?

— Ну да, если она труслива... — единственно из страха! — выпалил я, срываясь на крик. — А благородной душе страх неведом, она готова погибнуть ради освобождения от оков. Она отвергает все, что убаюкивает или расслабляет ее, она ни за что не примирится с угнетением, обыденностью, вековыми предрассудками, моральными устоями! Хотя почему, собственно, погибнуть? Пойти навстречу смертельной опасности — это да, но с непоколебимой надеждой на спасение. Хочешь жить — живи и радуйся жизни, не хочешь — можешь умереть. Кто не знает, что такое настоящая страсть, тому лучше и не жить... Да разве это жизнь — возьмите хоть свою, хоть мою, если угодно: отказ от всех радостей, страхи, которые всякий сочтет бессмысленными, но только не мы... привычка вариться в собственном соку, общение с миром через решетку добровольной тюрьмы, скука, оскорбления окружающих, постыдный комплекс вины, сознание своей беспомощности, внутренний мрак... Ах, да где они, спрашивается, эти воображаемые запреты, стены, горы, якобы со всех сторон заслоняющие от нас горизонт, с тем чтобы мы раздвигали их собственными руками? Что они такое, как не дым, не призраки, созданные нашей трусливостью, сама наша трусливость, в конце концов?..

Я мог бы еще говорить и говорить. А сам тем временем думал: ведь в моих туманных, смехотворных разглагольствованиях есть что-то искреннее, подлинное, но эта дурочка, конечно, ничего не поймет. Сидя рядом, она слушала, опустив голову, уставившись на мои колени. И вдруг резко перебила:

— Что вам от меня нужно?

Вопрос я нашел глупым и мещанским, однако растерялся.

— Мне?.. Это я должен бы спросить, что вам от меня нужно, потому что вы... ваши волосы, ваши глаза, ваша грусть, одно ваше присутствие в этом городе...

— Перестаньте, — сказала она, мгновенно поняв, что означает мой несвязный лепет. — Вообще-то это вопрос не столько к вам, сколько к самой себе, ведь и ваши слова, по-видимому, обращены не ко мне одной... Вот вы говорите «трусость». Но если боишься за то, что дает тебе силы жить, за свою душу, если оберегаешь ее тайну, ее иллюзии — разве это трусость? Разве это трусость — спрашивать себя, возможно ли разорвать свои цепи, не надев на себя новые, более тяжелые, не равносильны ли сброшенные оковы новым? Разве трусость задаваться вопросом, окажется ли то, о чем мечтаешь, чего добиваешься, лучше того, что было... более того — окажется ли это будущее самым лучшим, самым благородным, самым справедливым? Разве трусость — мучиться сомнениями, стоит ли отдавать сокровенное за неведомую награду, а то и вовсе ни за что, при этом обрекая себя на пытки, на посмешище? И что говорить о готовности души погибнуть — погибнуть ради чего? Если б душа умирала! Только ведь она никогда не умирает, она влачит на себе наши рухнувшие карточные домики, безжизненные руины наших грез, наших надежд, замшелую труху наших оскорбленных, непонятых чувств. Поистине ничто не властно убить ее, ничто. Подвергнуть ее новым разочарованиям, новым ударам означает — коль скоро они достигнут цели — лишь взвалить на нее новое, бессмысленное, невыносимое порой бремя, добавить ей робости, ибо несчастье не делает ее сильнее, но лишь трусливее. Как же осуждать того, кто боится, кто хочет разобраться в той части собственной судьбы, хозяином которой он является или по крайней мере мнит, будто является... разобраться, дабы избежать бесславного конца? Это не возможность действовать по собственному усмотрению, не благородный риск, при котором справедливой ценой поражения оказывается смерть... тут не смерть противостоит жизни — жизни, впрочем, придуманной, слабой надежде на жизнь, которую еще надо заслужить и искупить после победы, — а грязь, вечное бесчестье. Опять же, как осуждать того, кто не желает сражаться столь неподходящим оружием? Будь он благороден или ничтожен, он всегда найдет подходящий повод для сомнений, ибо, хотя это и не смерть, на самом деле даже хуже, чем смерть. В конечном счете то, что убаюкивает, что удерживает нас от борьбы, не сулящей даже смерти, можно было бы назвать неким бесценным защитным свойством нашего существа... непоколебимая надежда на победу, на счастье, говорите вы... Ах, да чтобы в это поверить, не надо было бросать на ветер...

Она вдруг смолкла, словно испугавшись своей длинной и высокопарной речи (пример которой не я ли ей подал?). Слушая ее, я обратил внимание, что у нее заметный местный выговор.

Наступил вечер, ее глаза потемнели, стали почти черными; она задыхалась, скорее, как ребенок после быстрого бега, нежели как человек, которому худо.

6

Но обуревавшая меня злоба брала свое. Что мучило эту дурочку, почему она прямо не скажет? Как надо понимать ее глубокомысленный монолог? Такие же туманные, пустые слова, как и у меня (на мой взгляд). Может, она вздумала меня учить? Но и тогда мой ответ (я уж не говорю о том, что ничего глупее желания ответить нельзя было придумать) оказался бы невразумительным и случайным: я как бы уподоблялся женщине, цепляющейся в пылу к одному, не самому существенному слову.

— Видите ли, — сказал я многозначительно, — вот вы упомянули о неведомой награде или об отсутствии такой... Но разве не к самоотречению, отказу от всяких наград, кроме одной-единственной, зато ценнейшей, каковой и является самоотречение, призвана душа человеческая? Не желанием живет душа, но надеждой на иную награду.

Я считал себя весьма ловким искусителем. Но она, натянуто улыбнувшись, покачала головой.

— Что вы, ничего подобного, — тихо возразила она. — Одинокая душа — ничто... я хочу сказать, если душа одинока, как же может быть для нее достаточной наградой самоотречение? Это все равно что утверждать, будто сознание совершенного добра — достаточная награда доброму. Да и не награда это вовсе, а лишь защита, уловка, пусть и торжественно санкционированная нашей моралью. Нет, душу надо питать, самоотречение же не питает, а пожирает ее. Она ведь не любит, эта одинокая душа, не любит по-настоящему, и мучается, изнемогает — не от любви, а от ее отсутствия. Признайтесь лучше, что самоотречение и есть ваша злополучная страсть, ваш тайный порок, от которого вы, несмотря ни на что, не можете отказаться.

Это уж слишком: какая-то жалкая провинциалка жонглирует передо мной такими словами, как «мораль» и даже «санкционировать»! Решила подавить меня, а того не знает, что наш брат городской интеллектуал в грош не ставит мораль и тому подобный вздор. Ну ладно, сейчас она у меня услышит! Однако, остановив меня жестом, она продолжала:

— Иногда я, как видите, пытаюсь размышлять, хотя и понимаю, сколь ограничен разум, даже когда сам себя отрицает. Впрочем, все это неважно. Лучше скажите, что вы делаете здесь, в этом городе? Почему я каждый день вижу вас в кафе? Что означают ваши взгляды? Из ваших сегодняшних разговоров я одно поняла — вы поставили себе целью преследовать меня и мучить. К тому же я знаю, — добавила она решительно и вроде бы с горечью, — что вы собираетесь уезжать, причем скоро, очень скоро, может быть даже завтра.

Разговор принял неожиданный оборот, мне это не нравилось, со своей глупой чванливостью я оказался совершенно к этому не готов и не нашелся что ответить: ни одна любезная фраза не приходила мне в голову, да она бы и слушать не стала.

— Я боюсь, — продолжала она, — к вам привыкнуть... боюсь, уже привыкла. Так что вас все-таки сюда привело? Вы бизнесмен, ученый или кто? И позволительно ли приезжать вот так, без приглашения, в тихий уголок и жить тут сколько и как душе угодно? Не спорю, с тех пор, как вы здесь, город изменился. Не знаю, к лучшему или к худшему — откуда мне знать? Только эти обветшалые дома словно посветлели, засверкали, все вдруг наполнилось радостным ожиданием, как бывает во сне. Я не хожу — я парю, полной грудью вдыхая небо. Вместе с тем мне страшно, думайте про меня что хотите, но во всем я вижу угрозу, каждый фасад, даже освещенный солнцем, кажется мне темным, словно перед надвигающейся грозой. Не знаю уж, благословлять мне судьбу или проклинать... но все же я ее благословляю...