Смерть пахнет сандалом - Мо Янь

отвлечься от пылающих жаром рук. Воспрянув духом, он больше не думал о том, что за спиной у него Юань Шикай со своими подчиненными, и тем более не обращал внимания на пять тысяч солдат перед собой, раздумывать о которых он уже себе позволить не мог. Нож у него просто летал, отсчет усекновений сыпался градом, отсеченные куски тела Цяня разлетались во все стороны, как жуки. Двумя сотнями ударов Чжао Цзя отсек всю плоть с ног Цяня, пятьдесят ударов понадобилось на руки, еще полсотни на живот и семьдесят пять на ягодицы. К этому времени жизнь в Цяне еле теплилась, но глаза еще блестели. Из глотки пузырями шла пена, внутренние органы, уже не связанные мышцами, выпирали наружу, особенно кишки, которые шевелились под тонкой кожей клубком ядовитых змей. Чжао Цзя выпрямился и перевел дыхание. По спине катил пот, между ног шевелилось что-то липкое, то ли кровь, то ли пот. За то, чтобы преуспеть в прославлении Цянь Сюнфэя, да за честь мундира палачей министерства наказаний, он заплатил собственной кровью.

Оставалось всего шесть усекновений. Чжао Цзя казалось, что триумф уже обеспечен и что можно будет спокойно провести завершающую часть представления. Четыреста девяностым ударом он отсек левое ухо Цяня. Оно было холодное как лед. Следующим ударом Чжао Цзя отсек и правое ухо. Когда он швырнул его на землю, к плацу приплелся все тот же тощий пес, который уже набил брюхо так, что еле двигался. Зверь поводил остренькой мордой у уха, с безмерным отвращением отвернулся и ушел. Вместо прощания из задницы пса вырвалось что-то сногсшибательно вонючее. Уши Цяня одиноко лежали на земле, как две серые раковины. Чжао Цзя вспомнился рассказ наставника о том, как во время казни у Прохода на овощной рынок не имевшей себе равных куртизанки он отсек и не в силах был расстаться с изящным левым ушком, на котором оставалась притягивающая взор золотая сережка с инкрустированной жемчужиной. По словам учителя, закон ни в коем случае не позволял положить такое прекрасное ушко в кошель на поясе, и ему ничего не оставалось, как с бесконечным сожалением бросить сувенир на землю. Прорвав заградительную линию вокруг места казни, к тому клочку земли бурной приливной волной ринулась обезумевшая толпа. Люди распугали лакомившихся мясом птиц и животных. Все пытались схватить ушко, а возможно – свисавшую с него сережку. Увидев, что дело плохо, наставник поторопился отсечь второе ухо и с силой, демонстративно забросил его подальше. Безумная толпа тут же разделилась. Воистину мудрый человек был наставник!

Тем временем на Цянь Сюнфэя было страшно смотреть. Чжао Цзя собрался сделать четыреста девяносто седьмое усечение. По правилам, сейчас можно было выбрать одно из двух: или вырезать глаза преступника, или отрезать ему губы. Но губы Цяня были уже такие изодранные, что рука не поднималась притронуться к ним. И Чжао Цзя решил взяться за глаза осужденного. Он понимал, что Цянь Сюнфэй после смерти не прикроет глаза, не уйдет на покой, но какая от этого польза ему? Братишка, старший брат не может же испросить твоего мнения на этот счет. Вырезав тебе глаза, он позволит тебе стать смиренным духом, глаза не видят – на сердце покой, благодаря этому по прибытии в загробный мир ты не будешь маяться, возвращаться к одним и тем же навязчивым мыслям. Это ничего не дает в мире живых, и уже тем более непозволительное занятие в мире мертвых. Возвращение к одному и тому же везде завершается ничем.

Когда Чжао Цзя нацелился на глазницу Цяня, глаза у того вдруг закрылись. Этого Чжао Цзя вообще не ожидал, и в душе был чрезвычайно благодарен Цяню за содействие, потому что даже палачу, который в силу профессии косит людей, как коноплю, лишать человека сияющего взора – не очень радостное занятие. Ухватившись за эту прекрасную возможность, Чжао Цзя провернул острие ножа в глазнице Цяня… «Усекновение четыреста девяносто седьмое», – бессильно продолжил Чжао Цзя отсчет.

– Четыреста девяносто седьмое… – Голос помощника прозвучал еще слабее.

Когда Чжао Цзя занес нож, чтобы вырезать правый глаз, тот вопреки всему широко открылся. Одновременно Цянь испустил последний вопль. От этого крика даже у Чжао Цзя мурашки по спине побежали, а в строю солдат несколько десятков человек тяжело рухнули на землю, как разом обвалившаяся стена. Чжао Цзя пришлось двинуться с ножом к пылающему, как раскаленный уголь, единственному глазу Цянь Сюнфэя. Из этого глаза исходил, похоже, не взгляд, а пылающий пар. Руке Чжао Цзя, которая и так горела, было почти не удержать скользкую ручку ножа. «Браток, – шепотом взмолился он, – закрыл бы ты глаз…» Но Цянь глаз не закрывал. Чжао Цзя понимал, что медлить больше было нельзя, нужно было, ожесточившись сердцем, пускать нож в дело. Лезвие с еле слышным царапанием скользнуло по краю глазницы. Этого звука не услышал Юань Шикай, вряд ли его слышали стоявшие перед лошадьми с полными ужаса лицами командиры – одного поля ягода, да и склонившие головы, как деревянные идолы, все пять тысяч солдат и офицеров. Они могли слышать лишь рычание Цянь Сюнфэя, пламень и яд, изрыгаемый из его разодранного рта. Подобный рык и вой мог подорвать силы любого нормального человека, но для Чжао Цзя такие вещи было делом привычным. А вот от чего сердце Чжао Цзя в пятки ушло, а вся душа затрепетала, так это был тот царапающий звук. В один миг глаза перестали видеть, уши слышать. Шипящий звук пронзал все тело, сковывал все внутренности, пустил корни в костном мозге, да так, что за всю жизнь не удалишь.

– Усекновение четыреста девяносто восьмое… – проговорил Чжао Цзя.

Помощник уже лежал на земле без сознания.

Упали в обморок еще с десяток солдат и офицеров.

Глаза Цяня поблескивали на земле, хоть и измазанные в грязи, они все еще испускали мертвенно-бледные, мрачные, смертоносные лучи, словно что-то еще могли видеть. Чжао Цзя знал, что они выискивали Юань Шикая. «Разве может свет таких глаз неизменно будить память Юань Шикая, его превосходительства Юаня?» – растерянно думал Чжао Цзя.

К этому моменту Чжао Цзя почувствовал, что изнемогает от усталости. Не так давно казнили шестерку благородных мужей[106], это была большая работа, которая потрясла не то что весь Китай, весь мир. Чтобы отблагодарить сановника Лю Гуанди за благосклонность к ним, Чжао Цзя вместе с подмастерьями наточил подзаржавевший меч, именовавшийся торжественно «Главнокомандующим», орудие с зубцами, как волчьи клыки. Наточили его так, что он падающий волос перерубал. Благодаря этому его превосходительству