Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

женщин пишут про это – про такие «трафаретные» ситуации и чувства; пишут примерно теми же размерами, словами и рифмами, а возможно даже мыслями, что и Москалева, но при этом у Марины получается сказать больше, выразительнее, образнее, чем у других. Легко быть оригинальным, оригинальничая, изобретая луноходы, а попробуй сварить борщ, но так, чтоб самый вкусный из всех борщей, – это тоже открытие. Марина Москалева пишет про любовь, как, наверное, хотела бы высказаться о ней каждая женщина, но только у одних выходит рукоделие, а у других – искусство. У Марины – искусство, и если «литературный критик Бог» и вправду есть, он о ней даст положительную рецензию:

Она его любила, а он ее оставил.

Истории похожи, но у каждого свое.

И может, с днем рожденья ее он не поздравил,

А может, он поздравил, но только не ее.

И вот она, короче, решила отравиться.

И напилась таблеток и села на кровать.

Но это, блин, не повод, чтобы на ней жениться.

И даже, блин, не повод ее поцеловать.

Тогда она с досады пошла топиться в реку.

Зимой в реке топиться – проблема, если что.

И никаких там раков. И никаких там греков.

Нет лебедя, есть щуки. Но это все не то.

Вот так они и жили. А он любил другую,

А он писал ей письма и в ящике хранил.

Она в окно смотрела, смеясь или тоскуя.

И не подозревала, что он ее любил.

А что всего грустнее – у них родились дети.

Не общие, а просто – у каждого свои.

И им несладко тоже потом жилось на свете,

Поскольку просто дети – не дети по любви.

АНДЕГРАУНД ПО-ИВАНОВСКИ

Часть вторая

В предыдущей статье я проводил мысль о том, что в Иванове сейчас нет андеграунда как заметного явления, некоей тусовки или шайки, но он у нас держится на отдельных личностях, как, возможно, было и всегда – за исключением поворотных и революционных периодов истории, когда именно андеграунд выходит на поверхность и может стать культовым (вспомнить хоть Маяковского, хоть «Гражданскую оборону»).

В переходные периоды отшельник-исследователь получает шанс возглавить новое движение, и то, что обычно принадлежит только его внутреннему взгляду, в хаосе перемен вдруг становится понятно, доступно и близко для большинства людей, у которых почва уходит из-под ног, они готовы обновляться, и только андеграунд способен предложить им адекватную почву. Поэт и толпа в такие периоды неожиданно сближаются – мыслитель покидает свою келью, а люди внимают его словам в безнадежной попытке угнаться за ними. Это звучит романтично, но правильно.

Вся хорошая поэзия похожа исключительно на хорошую поэзию. Иными словами, Летов и Фет имеют между собой гораздо более общего, чем каждый из них со своими многочисленными псевдопоследователями и эпигонами.

Подражательство похоже исключительно на подражательство, а Летов и Фет торили собственный путь, ни на кого не оглядываясь, вернее, оглядываясь, но на таких же первопроходцев, и поэтому логично, что «Шепот, робкое дыханье» и «Винтовка – это праздник» – одного поля ягоды, а с творчеством тех, кто впоследствии писал по-летовски или по-фетовски, копируя приглянувшиеся стилистические приемы или направление мысли, точек соприкосновения у них на порядок меньше.

К чему я веду – а веду я к тому, что, каких бы политических или эстетических взглядов ни придерживался человек (за реализм или сюрреализм, футуризм или акмеизм, за Путина или против Путина), то, что он пишет (если это талантливо), неизменно выносит его в андеграунд, ставит за рамки какой-либо среды и делает лишним – бедовая закономерность, но с ней надо смириться и признать за рабочую, объективную ситуацию, с которой можно жить, как в чужом монастыре по своему уставу.

Иначе не получится.

Каких бы семи пядей во лбу ты ни был и к каким бы формам социальной мимикрии ни прибегал, ты все равно будешь «баба-яга в тылу врага», черная кошка и белая ворона в любом коллективе и будешь вечно справлять свой маленький пикник на обочине мейнстрима. Даже если ты сам этот мейнстрим затеял и основал, твоя стая – одиночки, а мейнстрим тебе чужой, у вас разные векторы: мейнстрим ограничивает и закрепляет определенные алгоритмы, наиболее успешные варианты поведения, а свободное творчество алгоритмы расшатывает и пересекает черту – чтобы доказать, что никакой черты нет.

Большинство преград – лишь у нас в голове, нарисованные сознанием; это клетка мировоззрения, и из нее можно выйти, как умели выходить наши предки: сибирские шаманы, античные философы или православные святые вроде преподобного Сергия Радонежского.

Искусство объединяет настолько разнородных и несхожих между собой людей, что волей-неволей задумаешься о том, что мир в основе един и неделим и эта красота одна на всех – кто видит, кто не видит, но все ее дети, все ее чувствуют и хоть отчасти верят в приподнятую шторку.

Отец Виктор Салтыков из деревни Жарки однажды спросил у меня полушутливо-полусерьезно:

– Как вы думаете, инопланетяне существуют?

– Конечно, существуют! Я сам инопланетянин. И Жанна Агузарова, и Трумен Капоте, – ответил я, ни секунды не задумываясь, потому что это были уже давно отработанные, устаканенные доводы, которые легче всего высказывать.

А отец Виктор заметил:

– Земля – одна.

Как поставил точку, но не закрыл суждение, а, наоборот, указал на выход: куда нужно думать и к чему стремиться, если мы хотим будущего, если нам оно нужно.

Земля – одна, уникальна, священна, чудесна и чувственна, и если мы на ней позволяем вести себя как инопланетяне, хапуги-захватчики, то мы ей не нужны, она нас стряхнет, а чьими руками это будет сделано: индийской Кали или всадников Апокалипсиса, – вопрос второстепенный.

За чертой – не чёрт, а лишь то, что мы заслуживаем, в чем мы нуждаемся, и твой бог – людоед, пока ты сам людоед. В этом вся путаница. Мы часто отражаем не то, что есть, а самих себя, свою собственную извращенность, и запретный плод не может служить отравой сам по себе – это то драгоценное, что в нас самих превращается в яд, потому что мы берем его всуе, потому что мы испорченны, и в итоге имеем эффект кривого зеркала – отражение вроде и то, и не то.

Что бы ни говорили масонское учение или Карлос Кастанеда