Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

о возможностях Таинственного, мир – только мир, и в нем нет стены, отделяющей рациональное от иррационального, явное от неявного, потустороннее от посюстороннего. Существующее существует – или есть, или нет. Между Землей и Небом, Секундой и Вечностью, Мечтой и Реальностью граница отсутствует. Это все равно что поверить в бесконечность.

В голове не укладывается.

В какие-то пределы мысль человеческая устремляется, теряя под собой основу, но она не ломается – она растет и на каком-то витке возвращается к истокам, но это возвращение не в прежнюю точку, не на круги своя, а движение вверх.

Искусство всякий раз напоминает нам об этом (что истоки эти есть, к ним можно подняться), и, собственно, этим оно и оправдано, этим утверждено, хотя в отдельных примерах может казаться антигуманным, отрицающим и истоки, и саму высоту.

Есть в Иванове писатель Алексей Агапов. Его проза зачастую препарирует мир до состояния безысходного гротеска или будничного абсурда, в котором торжествует болезненная отчужденность, циничная надменность и чуть ли не брезгливость по отношению к людям. Это мастерски сделано, технично изложено, но как-то «без слез, без жизни, без любви». Персонажи похожи на лабораторных гомункулов, над которыми кто-то ставит затяжной бесполезный эксперимент. Сам ли Агапов? В рассказе «Обобществление баб» у него вместо женщин «инвентарные карточки», а вместо мужчин – моральные уроды. Я спросил: «Почему?» – а Агапов ответил: «Уроды или не уроды – я тут не властен, таковы мои ассоциативные ряды».

Это один взгляд, но есть и другие.

Есть Наталья Мизонова, которую многие знают как заведующую кафедрой текстильного дизайна ИГТА, а она еще и автор книги «Розовая шуба», в которой собраны ее рассказы, полные наблюдательности и хорошего юмора, доброго, но требовательного отношения к жизни, себе и окружающим.

После нашего с ней знакомства я поразился, насколько живое и непосредственное в ней ощущение литературы. Как она рассказывает про «Анну Каренину» или «Евгения Онегина» – это просто заслушаешься. Классическая проза в ее интерпретации кажется литературой сегодняшнего дня. Даже если не читал, обязательно захочется сесть и прочитать. Или перечитать. Ее студентам повезло!

Я невольно сравнивал: когда мы учились на филологическом факультете, то были безумно рады, если преподаватель опаздывает на лекцию, а когда я однажды на правах журналиста задержал Наталью Григорьевну в коридоре с интервью, к нам без лишних церемоний, но и без неприятного панибратства подошла ее студентка с зелеными волосами и сказала: «Наталья Григорьевна, что же вы не идете – нам без вас скучно!»

«Розовая шуба» в первую очередь книга о людях – чудаках, саботажниках, музыкантах и прочее. В ней нет пространных описаний природы, нет архивных исторических справок или дежурных краеведческих отсылок, нет философской тягомотины или стилистических наворотов. Есть Боцман, Ларочка, РМ, Грибов…

Больше всего Мизоновой нравятся два эпитета: «красивый» и «умный». Она частенько награждает ими своих героев, и как-то оглядываешься после прочтения на людей вокруг и сам замечаешь, что они красивые и умные (только обтрепались немного по жизни).

Теперь о художниках – их в нашей области почему-то гораздо больше, чем прозаиков или поэтов. Они увереннее и независимее держатся, вероятно потому, что еще в советское время здесь появилась разномастная, довольно мощная художническая среда и благодаря ей была заложена традиция, которая сейчас потихоньку исчезает.

А люди остаются.

Есть Борис Козлов (в Кинешме), чьи картины несут в себе одновременно и экспрессивную импровизацию, и хорошую школу (за плечами – Строгановка). Пленэрный импрессионизм «доходит» на медленном огне одиноких размышлений в каморке-мастерской до совсем не сиюминутных степеней обобщения.

Есть Леонид Шипин (в Шуе), который старый добрый передвижнический психологизм не боится сращивать с тем языком, на котором нас научили говорить Модильяни или Гоген.

Есть Климохин, Мухин, Кузьмичева, Ульянова, Комшилова, Аверинская, Мучкаев, Цуканов, Маяковский, Растунина, Соловьева…

Есть Бахарев и Ершов – Леонардо и Микеланджело с улицы Мархлевского. Их живопись вторгается в наш сдувшийся век ногами мастодонтов – они топают и ревут, пригибают пальмы, вглядываются осторожными, усталыми глазами в остывающее солнце Ледникового периода: почему оно гаснет?

Вот лицо нашего андеграунда сегодня – фамилий много, а лицо одно. Но портрет не полный. Многих достойных людей в своем обзоре я просто не назвал, потому что о ком-то знаю только понаслышке или слишком мало – например, о спектаклях с участием актрисы Светланы Басовой или об офортах Александра Лесовщикова.

Кто-то – как молодой художник и иллюстратор Ксения Новикова – едва начинает свой творческий путь, и рано делать о нем какие-то выводы (в двадцать с небольшим легко быть талантливым).

Кто-то – как поэт Дмитрий Бушуев (лучший из числа ивановских поэтов, начинавших в восьмидесятых) или музыкант Роман Семенов (один из создателей приволжско-ивановской рок-группы «Сельское население»), едва оперившись, уехал из Иванова, что тоже показательно – талант ищет выход.

О ком-то, вероятно, я даже не слышал и не имею понятия, что он существует.

Подобные люди себя не афишируют и редко заботятся о своей популярности: игнорируют соцсети, не тусуются в клубах, не мелькают в новостях, не светятся на презентациях, – существуют отдельно. Большинству ивановцев их фамилии неизвестны: андеграунд есть андеграунд, вещь непубличная. Как и цыганский табор, он не на замке и двери открыты, но туда не позовут, не потащат за уши, как пенсионеров на очередные выборы, – кому надо, придет: прочитает, узнает, сделает выводы, попробует что-то придумать сам.

ГОРОД-ЗАГАДКА, ИЛИ 1000 ИСТОРИЙ. БЛОК 3

Ночь говорит

Кап-кап – ночью звуки объемней, и капающая на кухне из-под крана вода говорит не о том, что кран плохо завернули.

Ночь говорит.

Квартира как чужая, темнота меняет очертания предметов – другая нагота, другое тело. Другие мысли.

Воздух натянулся, силуэт алоэ на окне зазубрился, с улицы падает тусклый свет от фонаря на складе, но он ни с чем не борется (а только тревожит) и такая же часть ночи, как собственно ночь, хотя он и свет.

Жизнь – вещество. В нее проваливаешься, как в реку Смородину, и плывешь без берегов.

Из трясины расту.

Утром эти мысли покажутся бредом, но это не бред, всему свое место.

Жертвоприношение

– Так нельзя, – говорю я Юльке.

– Почему?

– Нельзя любить человека и одновременно плевать на него.

Она укладывает ножку на ножку с твердой уверенностью, что с такими ножками можно что угодно.

– Я его не держу. Он взрослый человек – пусть определяется, что ему важнее. Я не виновата, что не хочу становиться другой. Я могла бы быть лесбиянкой, наркоманкой… кто бы мне запретил?