Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

– Да ну, не хочу говорить об этих деятелях. Я сам десять лет играл авангардную музыку, сводил с ума себя и аудиторию, но давно отошел от этого.

– А что оттолкнуло?

– Мне надоел авангард. Я его наигрался выше крыши. Современный джаз не надо ассоциировать исключительно с авангардом. Собственно, играя в авангарде, я пришел к каким выводам – в свое время его играл великий Джон Колтрейн: он начал авангард, и он же его и закончил. В шестьдесят седьмом году, когда Колтрейна не стало, авангард можно было уже закрывать. Он со своей музыкой спустился в ад, на последних концертах в зале сидит зрителей пятнадцать – раздаются жидкие хлопки аплодисментов. Были, конечно, и после всплески – у нас в семидесятых-восьмидесятых трио Ганелина шороху наделало, я в девяностых шороху наделал. Ну и чего? Чепуха все это. Авантюризм. Я за него взялся отчасти потому, что играть было не с кем – в Иванове исчезли музыканты. Апогей моего авангардного творчества был, когда «Лео Рекордс» выпустила мой альбом «Большой взрыв» в 1989 году. Ну и потом я его «пилил» и «пилил», потому что играть все равно было не с кем.

– Почему тогда не уехали из Иванова? В Москве или в Питере, наверно, проще было бы найти музыкантов-единомышленников.

– Так я и ездил – в Москве и Питере толкался все время, в Волгограде, в Нижнем. Но не было ничего постоянно функционировавшего, как сейчас есть ансамбль «Сарос» – он уже пятнадцать лет существует, и мы периодически делаем программы.

– Почему у ваших композиций такие глобальные названия – «Эволюция», «Пангея», «Космогония», «Большой взрыв»?

– Тяга к чему-то большому, космическому. Это, наверно, от Колтрейна пошло – у него же тоже: если любовь, то высшая любовь – «Love Supreme».

– «Пить – так кровь, красть – так миллион»?

– При чем тут это? Это в другом понимании. Более емком, всеобъемлющем, космическом.

– Вы поете в православном хоре. Как пришли к православию? Это с детства в вас или вы в более сознательном возрасте совершили этот шаг?

– С детства. Меня крестили в девять лет. Мама отвела в церковь и крестила. Спросила сначала: «Ты хочешь креститься?» Я сказал: «Хочу». Со мной всегда была вера. И после крещения, и до него. Это не значит, что я какой-то фанатично православный, жуткий христианин, – я обыкновенный человек со своими слабостями и грехами. Моих грехов хватит на дивизию. Но это ладно. Это мое личное дело. Но то, что я православный христианин, – это факт, и я ничего с этим фактом делать не собираюсь и не собирался никогда.

– А не было сомнений в вере?

– Человек, который никогда ни в чем не сомневался, – у него просто с головой не все в порядке. Любой здравомыслящий человек – всегда сомневающийся. Сомнения – это неотъемлемая часть веры.

– Сергей Летов, перед тем как играть на концерте импровизацию, несколько дней до этого за инструмент вообще не берется – копит энергию. А вы?

– Когда я играл музыку, близкую к тому, что Летов играет, у меня были похожие намеки, но я не знаю – нам говорить больше не о чем или вы саксофонистов других не знаете? Мне неинтересен Серега Летов. Я видел его в разных ипостасях. У Курехина в «Поп-механике» этой долбаной – он вышел там в красном костюме, как черт, прости господи, начал что-то чпокать в саксофон… Чпокал-чпокал минут десять. Кончилось тем, что вышла лошадь и насрала на сцене.

– Это безобразие.

– Я называю вещи своими именами. В авангарде есть своя прелесть, в молодости все это интригует и нравится, но я и в молодости испытывал сомнения – а стоит ли мне самому так куролесить? Просто энергии было много. Копит ее Летов, не копит – я не знаю, но для того, чтоб исполнять серьезную музыку, надо быть постоянно в форме. И меня сейчас как раз отягощает то, что я даю вам это интервью, вместо того чтобы репетировать, – вон дудка собранная стоит, и надо бы мне упражнения гонять, пьесы повторять, вспоминать гармонию и дуть в дудку. Извините за факт.

– Когда вы впервые взяли в руки саксофон?

– В пятнадцать лет. Но я флейтист по образованию – учился в нашей музыкальной школе на фортепьяно четыре года, а затем перевелся на флейту и поступил в музучилище. После первого курса взял в руки саксофон, потому что во флейте мне не хватало выразительных средств – у саксофона более широкий диапазон.

– Иваново для творческого человека – это родина или болото?

– Да везде найдешь какую-нибудь отдушину, чтобы работать. Какое болото? К нам американцы с концертами приезжают – лучшие музыканты мира. Я их приглашаю и с ними играю: «Манхэттен тайм», «Опус файв». Какая разница – болото, не болото. Для кого-то и Нью-Йорк – болото. И Париж. И Лондон. Все зависит от человека. Чепуха это все. Для кого-то и Санкт-Петербург – болото.

– Я имел в виду, что ивановская публика слишком инертна и от нее нет отдачи. Она хочет развлечений, более простую музыку, чем та, что вы делаете.

– А в Москве меньше, что ли, такой инертной публики? Ее там больше в двадцать раз.

– Так и Москва больше в двадцать раз. Зато там больше возможностей, мест, где можно играть, идейных союзников.

– Вот смотри: в Иванове, когда я устраиваю концерты в Филармонии, приходит полный зал. Это 450 мест. Все билеты проданы. Чего еще надо? Сколько нужно зрителей? Тысячи? Десятки тысяч?

– Я спрашивал о личных ощущениях. Вот, например, я – писатель, и у меня нет ощущения, что мои рассказы тут кому-то интересны. Если вы ощущаете в Иванове свою востребованность – это прекрасно. А я себя чувствую, как индеец в резервации.

– Большой художник всегда живет, как индеец в резервации. В любом городе мира, в любой точке земного шара. Поверь моему опыту. Даже все это общение, фестивали, культурные связи: куда бы я ни ездил, кого бы ни приглашал – внутренне я все равно одинок. Художник всегда одинок, иначе он не сможет ничего творить. Это его крест – быть одиноким.

– У вас бывают творческие кризисы?

– Вот сейчас кризис творческий, потому что предновогодняя кампания была, я вынужден был заниматься шоу-бизнесом, поп-музыкой – играть и петь бесконечные «Шизгаре», «Секс бомб» и прочие «В реку смотрят облака», всякую хренотень.

– А каково для джазового саксофониста вашего уровня играть на корпоративах такой репертуар?

– Это ломает. Но деваться некуда –