Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее - Джозеф Хенрик

не обладают когнитивным приоритетом перед этническими: если дети или взрослые оказываются в ситуации, когда акцент или язык указывает на “ту же этническую принадлежность”, а цвет кожи — на “другую расу”, этнолингвистические маркеры оказываются важнее расовых. То есть дети выбирают в друзья человека другой расы, который говорит на их диалекте, а не человека своей расы, который говорит на другом диалекте[314]. Даже более слабые критерии вроде одежды иногда оказываются важнее расовых. Склонность детей и взрослых предпочтительно учиться и взаимодействовать с теми, у кого общие с ними расовые маркеры (ошибочно принимаемые за этнические критерии), вероятно, способствует сохранению культурных различий между расово маркированными популяциями, даже живущими по соседству.

Здесь я хочу подчеркнуть, что в результате культурно-генетической коэволюции у людей развивается надежное психологическое оборудование, позволяющее составлять карту мира невероятной культурной сложности и маневрировать в нем. Однако при составлении карты социального мира вокруг нас на основании собственных наблюдений и категорий, усвоенных через культуру (в том числе раса, см. главу 7), наша фолк-социологическая система, примерно как зрительная, систематически ошибается и сообщает нам лишь о самых важных ориентирах и основных путях, оставляя без внимания массу деталей. Поэтому динамически меняющиеся шкалы и градиенты культурных вариаций нередко воспринимаются нами в виде стоп-кадра с усиленной контрастностью.

Почему люди так склонны к родственному альтруизму и взаимности

Попытки применить теорию эволюции к людям с давних пор сопровождаются подчеркиванием важности родства и взаимного альтруизма (взаимности), что я отметил в главе 9. В том, что они имеют огромное значение, нет сомнений. Однако любопытно другое: насколько сильны факторы родства и взаимности у людей по сравнению с другими видами. Генетическое родство определенно играет роль в социальной жизни приматов, однако не идет ни в какое сравнение по важности с тем, что мы видим у людей. Люди помогают большему числу родственников и делают это чаще, чем другие млекопитающие, которые упускают как возможности помочь, так подчас и целые классы родственников (например, сиблингов по отцу). Чтобы возник альтруизм, основанный на родстве, индивиды должны иметь возможность определить, когда и кому помогать, однако естественный отбор во множестве ситуаций, когда родственники могли бы помочь друг другу, не обеспечивает этого, потому что родственников нередко трудно опознать и при этом не всегда легко понять, когда им нужна помощь.

Культурная эволюция социальных норм способна усилить родственный альтруизм, создав социальные нормы, указывающие на конкретные ситуации и конкретных родственников, которым надо помогать. Социальные нормы предписывают всем членам общины бдительно следить, чтобы никто не пренебрегал своими родственными обязанностями. Братья от природы склонны помогать друг другу, но братья, находящиеся под пристальным наблюдением общины, у которой есть нормы, регулирующие братскую ответственность, будут склонны помогать друг другу еще больше. Таким образом, санкции за нарушение норм усиливают способность естественного отбора формировать у нас инстинкты, требующие оказывать протекцию родственникам, особенно инстинкты, вызывающие у отцов привязанность к своему потомству.

В случае взаимного альтруизма воздействие социальных норм, вероятно, еще сильнее, если учесть, что взаимность у других биологических видов, тем более у неприматов, явление сравнительно редкое. Социальные нормы способны гальванизировать взаимность таким образом, что она станет более устойчивой, а область ее применения расширится. Местные нормы привлекают в качестве наблюдателей третьих лиц, которые следят, достаточно ли проявляется взаимность, выявляют нарушителей (тех, кто не отплатил кому-то взаимностью) и иногда участвуют в их наказании. Например, во многих малых сообществах мужчины меняются сестрами, отдавая их друг другу в жены. Ты сегодня разрешаешь мне жениться на своей сестре, а я обещаю тебе, что моя сестра станет твоей женой, когда вырастет. Однако после моей женитьбы обстоятельства могут измениться. Скажем, ты неизлечимо покалечился или моя сестра сбежала с другим мужчиной. Поэтому у меня, вероятно, пропало желание или возможность отплатить тебе взаимностью, даже если это приведет к разрыву отношений между нашими семьями. Однако во многих местах я таким образом нарушу не только нашу личную договоренность, но и социальные нормы, регулирующие обмен сестрами. Если я не исполню своего обещания, это станет тяжким ударом по моей репутации. Один хорошо изученный прецедент в новогвинейском племени гебуси показывает, как нарушение обязательств по обмену сестрами повышает вероятность, что меня когда-нибудь потом обвинят в колдовстве и община меня казнит. В этом сконструированном культурой мире, если я нарушу отношения взаимности, прервутся не просто наши отношения, но и, вероятно, моя жизнь[315]. В подобном мире естественный отбор благоприятствует мощной мотивации соблюдать взаимность.

Культурная эволюция создала социальный мир, который усилил способность естественного отбора формировать наше инстинктивное стремление к родственному альтруизму и диадической взаимности.

Война, внешние угрозы и приверженность нормам

С 1996 по 2006 год в Непале мятежники-маоисты сражались с военной полицией, а потом и с королевской армией. В ходе конфликта погибло свыше 13 тысяч человек, произошли огромные разрушения, сотни тысяч людей были вынуждены покинуть дома. В малых сельских сообществах случались непредсказуемые стихийные вспышки насилия. Иногда при помощи насилия запугивали местное население, добивались поддержки и собирали информацию. Иногда это была месть или предлог свести старые политические счеты. Чтобы изучить влияние этой войны на социальную мотивацию людей, политолог Майкл Джиллиган и его коллеги провели цикл экспериментов с поведенческими играми, в том числе и в “Общественное благо” и в “Диктатора”, в шести парах сообществ. Каждая пара сообществ подбиралась по сходству целого ряда географических и демографических параметров. Главным различием между сообществами в парах было то, что в одном из них было много жертв во время войны, а в другом все обошлось без военных жертв[316].

Люди из общин, сильно пострадавших от войны, даже если их собственных семей совсем не коснулись ни насилие, ни имущественные потери, ни переселения, при игре в “Общественное благо” со своими односельчанами были больше склонны к сотрудничеству. Кроме того, они предлагали больше в игре в “Диктатора”, но это, пожалуй, скорее зависело от уровня насилия, с которым столкнулось непосредственно их домохозяйство. Разыгрываемые суммы были вовсе не пустячными: большинство получало от половины до целого дневного заработка.

Дополнительное подкрепление социальных норм и усиление сплоченности в сообществах, по-видимому, привели к формированию большего числа общинных организаций, причем они стали более активными. Ни в одном сообществе, не затронутом войной, не появились новые местные организации (земледельческие кооперативы, женские группы). Напротив, в 40 % сообществ, пострадавших от войны, в дальнейшем возникли новые организации. Даже если в сообществе, подвергшемся насилию, не появилось новых организаций, уже имевшиеся или возникшие по инициативе извне были активнее, чем