Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее - Джозеф Хенрик

утаить правду — это не всегда нарушение норм, как и “ложь во спасение”. А во многих местах лгать незнакомцу или иностранцу ради выгоды для себя или своей семьи абсолютно приемлемо и иногда даже поощряется (то есть ничего не надо преодолевать и подавлять).

Почему же естественный отбор сделал нас склонными к интернализации норм? Вообще говоря, интернализированные мотивации позволяют нам лучше и экономнее маневрировать в социальном мире, где нарушение норм — едва ли не самая опасная и часто встречающаяся ловушка. Такие мотивации помогают избегать сиюминутных соблазнов, снижают нагрузку на внимание и мышление и помогают убедительно показать окружающим, каковы наши истинные социальные цели и обязательства. Логика здесь такая же, как и в главе 7, когда мы обсуждали, как культурное обучение преодолевает врожденное отвращение к острому перцу и другим пряностям, чтобы снизить риск пострадать от патогенов в мясе. Интерпретация боли как удовольствия помогает человеку лавировать в экологическом ландшафте, решая задачу по адаптации (патогены в мясе), причем на сознательном уровне мы об этом даже не подозреваем. Подобным же образом интернализация норм и превращение их в собственные пристрастия облегчает нам интуитивное маневрирование в социальном ландшафте.

Почему потенциальные нарушения норм так бросаются в глаза

Помимо усвоения социальных норм, генно-культурная коэволюция с самых разных сторон отточила наши когнитивные способности, мотивации и эмоции, в том числе обеспечила нас средствами, чтобы ловко управлять своей репутацией. Например, с когнитивной точки зрения и дети, и взрослые лучше справляются с логическими задачами, когда те оформлены как нарушения норм. Это помогает нам и самим избегать нарушения норм, и замечать, когда их нарушают другие, которых мы подчас должны наказывать, избегать или изгонять (и за это даже получать вознаграждение). Как мы видели на Фиджи, заметить, как кто-то нарушил норму, значит получить законное право красть его посевы или мстить за давние обиды.

Чтобы понять, что это за способности, рассмотрим следующий эксперимент. Испытуемые, дети трех-четырех лет, слушают одну из двух сказок, а потом должны решить логическую задачу. В обеих сказках речь идет о мышках, которые как-то вечером пошли поиграть. Некоторые мышки во время игры могут распищаться, и их писк услышит соседский кот, прибежит и может их поймать. В одном случае дети слышали позитивное утверждение: все мышки, которые пищат, по вечерам сидят дома. Во втором им говорили о социальной норме, гласящей, что все мышки, которые пищат, по вечерам должны сидеть дома. А теперь о собственно задаче. Детей рассаживали перед мышиным домиком, в котором было десять желтых резиновых мышек. Затем им показывали, что отличить мышку, которая пищит, от мышки, которая молчит, можно только одним способом: сдавить мышку и послушать, пищит она или нет. Потом в мышином домике наступал вечер, и четыре мышки выходили поиграть во двор. В зависимости от того, какую версию сказки слышали дети, их просили либо (1) проверить истинность позитивного утверждения, либо (2) найти нарушителей нормы. Решение в обоих случаях одинаково: надо проверить всех мышек во дворе, а не в доме. Если проверить мышек в доме, это ничего тебе не скажет, поскольку молчаливые мышки могут остаться дома в любом случае, а сколько мышей пищит и сколько молчит, заранее неизвестно. Когда нужно было найти нарушителей, большинство детей трех-четырех лет решали проверить мышек во дворе. Но когда нужно было установить истинность позитивного утверждения, большинству детей не приходило в голову проверить мышек во дворе[300]. Таким образом, формулировка задачи, затрагивающая психологию норм, позволила детям найти лучшее решение.

Процесс самоодомашнивания подправил и наши чувства и проявления эмоций, чтобы нам проще было маневрировать в мире, управляемом социальными нормами. Эмоции приматов, связанные со стыдом и гордостью, в ходе этого процесса подгонялись таким образом, чтобы их можно было приложить к социальным нормам. Стыд у людей развился (генетически) из “протостыда” приматов, пакета чувств и телесных демонстраций, наблюдаемых у приматов, когда индивиды показывают свой подчиненный статус доминирующему члену группы или сигнализируют о таком статусе. Демонстрация стыда и протостыда и у людей, и у приматов включает ссутуленные плечи, опущенный взгляд, приседание и стремление казаться меньше: похоже, идея в том, чтобы выглядеть маленьким и как можно менее внушительным. Однако, как убедительно доказал антрополог Дэн Фесслер, стыд у людей проявляется не только в статусных иерархиях (см. главу 8), но и когда кто-то нарушает социальную норму или не оправдывает ожиданий. Нарушители норм показывают своим сообществам, что им стыдно, по коммуникативным причинам, параллельным тем, которые побуждают подчиненных демонстрировать стыд в присутствии доминантных особей. В обоих случаях проявление стыда показывает, что стыдящийся соглашается с местным социальным порядком. В контексте нарушения норм стыдящийся, в сущности, говорит сообществу: “Да, я знаю, что нарушил норму и должен быть за это наказан, но, прошу вас, не будьте слишком суровы ко мне!”[301]

Примерно такой же коэволюционный процесс, вероятно, снабдил нас некоторыми основными ментальными инструментами, позволяющими оценивать репутацию человека, а также некоторыми настройками и мотивациями по умолчанию, позволяющими судить о явлениях вроде вреда, статуса и справедливости. Эти психологические адаптации возникли в ходе генетической эволюции в ответ на широкое распространение — посредством межгрупповой конкуренции — социальных норм, которые (1) подавляли возможность навредить сообществу или его членам, (2) предписывали справедливо обращаться с сородичами и (3) устанавливали прочные статусные отношения. Моя коллега из Университета Британской Колумбии Кайли Хэмлин, специалист по психологии развития, продемонстрировала, что к концу первого года жизни дети проводят довольно тонкие социальные различия, соответствующие этим прогнозам. Кайли показывала детям простые кукольные сценки с моралью, и ее работа выявила, что дети предпочитают кукол, которые помогают другим, но в целом не любят кукол, которые мешают или еще как-то вредят окружающим. Но главное — у детей очень быстро появляется ключевой неочевидный критерий: уже к восьми месяцам дети предпочитают кукол, которые вредят тем, кто ранее вел себя асоциально (куклам, которые были замечены в нанесении вреда окружающим), а не тех, которые помогают асоциальным типам. По мнению маленьких детей, вредить другим можно, если известно, что эти другие вредили кому-то или принадлежат к другим группам. Подобным же образом дети от года до трех активно наказывают тех, кто помогал асоциальным типам (отнимают у них угощение), и предпочитают кукол, которые вредят асоциальным типам. Эти эксперименты показывают, что уже на ранних стадиях развития дети обладают некоторыми ключевыми репутационными и мотивационными критериями, которые поддерживают социальные нормы в малых сообществах, и, по-видимому, готовы применять эту репутационную логику к простым ситуациям, когда кому-то помогают или вредят