Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем «Список благодеяний» - Виолетта Гудкова

Лахтин. Да, я вам верю, вам захотелось потанцевать на балу.

Леля. Да, захотелось потанцевать, сверкнуть, разве это страшное преступление?

Лахтин. Но вы знали, что этот бал носит неясно выраженный, но все-таки фашистский характер.

Леля. Я ведь еще не решила, пойду я или не пойду. Я колебалась.

Лахтин. Так, но платье все-таки купили? Погоня за платьем привела вас к эмигрантам.

Леля. В страшную ловушку.

Лахтин. Да, и коготок увяз.

Дьяконов. Но коготок-то был?

Лахтин. Я верю, что дневник у вас украли и без вашего ведома напечатали, но если /бы/ его не было, то его нельзя было бы украсть. Ваше преступление в том, что вы тайно ненавидели нас, может быть за то, что у нас нет балов и роскошных платьев.

Леля. Я вас любила, клянусь вам.

Дьяконов. Не верю.

Леля. Как вам доказать, не знаю.

Дьяконов. Поскольку клевета ваша обнародована, надо доказывать не нам, а Парижу и Москве. Мы можем вам поверить, а пролетариат нет.

Леля. Да, я понимаю, что же мне делать?

Федотов. Необходимо сейчас же к полпреду.

Дьяконов. Не знаю, захочет ли полпред принять ее. Здесь действует общее правило. Советский гражданин, перешедший в лагерь эмиграции, ставит себя вне закона.

Лахтин. Это не твое дело. В Москве разберутся.

Леля. Я вне закона?

Дьяконов. Юридически, да..

Леля. Предательница? Тогда все интеллигенты предатели! Всех надо расстрелять!

Лахтин. Зачем вы клевещете на интеллигенцию?

Федотов. Успокойтесь, Елена Николаевна.

Лахтин. Я сейчас позвоню в полпредство.

Направляются к выходу.

У выхода останавливаются.

Дьяконов. Я бы к стенке поставил эту сволочь.

Уходят.

Входит официант, собирает посуду.

Федотов расплачивается с ним.

Леля. Федотов, как же теперь быть, голубчик вы мой?

Федотов. Елена Николаевна, давайте спокойно.

Леля. Если я пойду пешком, через всю Европу, с непокрытой головой, приду на Триумфальную площадь, в театр, к общему собранию, стану на колени…

Федотов. Не надо пешком, не надо через всю Европу, поедем в поезде, по определенному маршруту, через всю Европу не надо, поедем Париж, Берлин, Варшава, Негорелое… Ну, теперь довольно философствовать. Вот видите, что получилось? Кому сыграла на руку ваша философия? Но это неважно, черт с ним, вы не преступница, это Дьяконов порет горячку. Спокойно, отложим все до Москвы, а в Москве — обсудим. Москва прощала более серьезных преступников, прямых врагов.

Леля. Судить меня будут… я ведь сама судья себе. Я уж давно осудила себя. Разве я живу? Федотов, голубчик, сердце, дурно.

Федотов. Сейчас, сейчас.

Ушел.

Сцена выкрадывания револьвера.

Леля ушла.

Входит официант, за ним, одновременно, с двух сторон, Лахтин и Федотов.

Лахтин. Полпред принимает нас.

Федотов. А где же Елена Николаевна?

Лахтин. Дама.

Лакей. Села в такси и уехала.

Лахтин. Что это значит?

Федотов. Не знаю.

Лахтин. Ты что?

Федотов. Да так, неприятно все это.

Лахтин. Ты веришь ей?

Федотов. Я боюсь, она наделает глупостей.

Лахтин. Почему она скрылась? Что мы скажем полпреду?

Федотов. Ты отправляйся в полпредство, а я пойду за ней. Я думаю, что она наша, правда?

Лахтин. Если ты увидишь ее, скажи, что ерунда.

Федотов. Скажу, что ерунда.

Лахтин. Скажи, что все устроится.

Федотов. Скажу, что все устроится.

Лахтин. Скажи, что в Москву поедем вместе.

Федотов. Ладно, скажу, что вместе.

Лахтин. Скажи в ее стиле, что пролетариат великодушен.

Федотов. Скажу в ее стиле, что пролетариат великодушен.

Боголюбов берется за пальто.

Темно.

Конец.

6-й эпизод

Лежит в развернувшейся упаковке серебряное платье.

Татаров. Если вы пришли только затем, чтобы возвратить платье, то вы обратились не туда, куда следовало. Здесь живу я. Госпожа Трегубова живет в другом месте. Но вы узнавали мой адрес, следовательно, вы хотели меня видеть. Теперь вы молчите. Не понимаю. Вы обижены на меня?

Леля молчит.

А я думаю, что вы должны быть благодарны мне. Тем, что я украл ваш дневник, я оказал вам большую услугу.

Леля молчит.

Советский режим недолговечен. Его уничтожит война, которая разразится не сегодня завтра. Образуется правительство научной, технической и гуманитарной интеллигенции. Ни для кого не секрет, что начнутся репрессии. Преследования коммунистов и тех, кто им служил наиболее рьяно. Ну, что ж. Возмездие. Конечно, новая власть проявит великодушие. Но на первых порах — военная диктатура. Маршал, который вступит в Москву, будет действовать сурово — как русский патриот, как солдат. Тут ничего не поделаешь. Гуманисты в белых жилетах потупят на некоторое время взоры. И вот, представьте себе… если бы не случилось того, что случилось, если бы дневник ваш остался при вас, — скажем, вы вернулись бы обратно в Москву и продолжали бы притворяться большевичкой… И вот произошел бы переворот. Тогда в один прекрасный день, на рассвете, вас привели бы в комендатуру в числе прочих… Тут уже поздно было бы доказывать и разбираться в дневниках. Вас бы расстреляли, как любую чекистку. Ведь так?

Леля молчит.

Теперь вы чисты. Ваш дневник напечатан. Его читают Милюков[360], генерал Лукомский, русские финансисты, помещики и, главное, та молодежь, которая мечтает, ворвавшись в Россию, отомстить (жестоко) за своих расстрелянных отцов и братьев, за молодость свою, не видевшую родины. Они читают вашу исповедь и думают: она была в плену, ее мучили, ее вынуждали служить власти, которую она ненавидела. Она была душою с нами. Следовательно, я помог вам оправдаться перед теми, кто будет устанавливать порядок в России.

Леля молчит.

Ведь это ясно: где-то в подсознании вашем жила вечная тревога (запер дверь), мысль об ответственности… за кровь, которую при вашем молчаливом согласии проливали большевики. Теперь вам бояться нечего. Я был врачом вашею страха.

Леля молчит.

А теперь вы можете быть спокойны. Родина простит вас. И вознаградит. Недолго ждать. У вас будет особняк, автомобили, яхта. В серебряном платье вы будете блистать на балах. Мы встретимся (подходит к Леле). Я стану во главе большой газеты. Я приеду к вам в театр, неся розы в папиросной бумаге; мы посмотрим друг другу в глаза, и вы очень крепко пожмете мне руку.

Леля. Стань к стенке, сволочь.

Она резко встает. В руке у нее браунинг.

Татаров бросается на нее. Происходит борьба.

Леля роняет браунинг.

Из-за занавески выходит спавший до того Кизеветтер.

Он поднимает браунинг.

Леля в растерзанной одежде лежит, брошенная на диван.

Тишина. Кизеветтер с браунингом.

Татаров. Отдай револьвер.

Кизеветтер молчит. Пауза.

Я говорю: отдай револьвер.

Леля движется.

Кизеветтер (приближается к Леле и присажив/ается/ на ручку дивана). Не бойтесь меня! Я буду вашей собакой!

Леля молчит.

Я вас не знаю. Я видел вас только один раз в жизни.

Движение Лели.

Вы слушаете меня? Мы встретились на пороге — помните? И вы прошли через все мои железы.

Татаров. Ты можешь вести эту сцену без револьвера?

Кизеветтер (шаг вперед). Я нищий. У меня нет галстука. Но если вы продаетесь за деньги, я сделаюсь вором и убийцей.

Леля (к выходу, с криком). Пустите меня! Пустите меня!

Кизеветтер (бросается за ней, к ногам ее, обнимает ее колени). Не уходи, не уходи…

Леля. Пустите меня!.. (Все время.)

Кизеветтер. Мир страшен… (Диктует.) Черная ночь стоит над миром… ничего не надо… только двое… мужчина и женщина должны обнять друг друга…

Татаров. Пусти ее.

Р/айх/ за статую.