Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи - Иоахим фон Риббентроп

Чиано был не только завистлив и тщеславен, но и коварен и ненадежен. С правдой у него были нелады. Это затрудняло не только личное, но и служебное общение с ним. Та манера, с которой он в июле 1943 г. предал в фашистском совете своего собственного тестя Муссолини, характеризует его особенно гадко. Дуче говорил мне позже, что никто и никогда (причем много лет) не обманывал его так, как Чиано, и что тот виновен в коррумпировании фашистской партии, а тем самым и в ее расколе.

В представленном в Нюрнберге варианте так называемых дневников графа Чиано совершенно неверно описаны прежде всего события при нашей встрече в Берхтесгадене 12 и 13 августа 1939 г. После конфликта, возникшего в результате так называемого спора данцигских таможенников, я получил от фюрера задание в предварительном порядке проинформировать Чиано о всей серьезности ситуации с Польшей. Я должен был сказать итальянскому министру иностранных дел, что фюрер больше не намерен постоянно терпеть польские провокации и Польша должна окончательно определить свою позицию.

Компромисс с Россией тогда — 12 августа 1939 г, — уже был в пределах возможного. Возглавляемая Муссолини Италия с ее тогда сильными международными позициями как надежного союзника Германии, дружба с Японией и компромисс с Россией — таковы были те предпосылки, которые казались в то время отнюдь не исключенными, но еще толкали Польшу к столу переговоров с целью мирного решения. Главным при этом являлось то, что Англия, вне всякого сомнения, сознавала решимость фюрера прийти к выяснению отношений с Польшей.

При общеизвестной индискретности итальянских придворных и правительственных кругов наши интересы, безусловно, требовали, чтобы граф Чиано был убежден в решимости фюрера и соответствующим образом сообщил о ней Муссолини. Впечатление о нерешительности фюрера в польском вопросе немедленно пришло бы через Рим в Лондон, а оттуда — в Варшаву и сделало бы заранее невозможным любое дипломатическое решение. Такова была причина весьма четкой инструкции, полученной мной от фюрера: ни в косм случае не вызывать у Чиано сомнения в решимости фюрера. Но я никогда не говорил Чиано: «Мы хотим войны». Заслуживает внимания, что это выражение упоминается только во введении к представленному в Нюрнберге варианту дневника Чиано. Таким образом, то, что эта фраза внесена в него впоследствии, не вызывает никакого сомнения; возможно, она даже и не принадлежит самому Чиано.

Я до сих пор хорошо помню, что именно я тогда сказал Чиано: с фюрера хватит польских провокаций! Польша должна понять, что Данциг должен вернуться в рейх. Требования фюрера умеренны, но положение обостряется тем, что Польша хочет создать в Данциге свершившиеся факты. Поэтому фюрер полон решимости так или иначе польский вопрос решить. Моим заданием было разъяснить Чиано, прежде чем он отправится на беседу к фюреру, что положение серьезно. Факт последующей беседы оспаривался самим фюрером. По его поручению я попросил Чиано еще и отказаться от коммюнике, а также вполне определенно высказал ему свою точку зрения: я надеюсь на дипломатическое решение именно потому, что фюрер столь решителен.

Сообщениями фюрера Чиано, разумеется, обрадован не был. Но он не смог ничего возразить, кроме как заметить, что Италия к возможному конфликту в военном отношении не подготовлена. Однако для меня было неприятно, что мне пришлось поставить перед Чиано требование о том, чтобы Италия новой крупной акцией доказала свою дружбу. Муссолини уже дважды (один раз при аншлюсе Австрии, а другой — при решении судетского вопроса) стоял на нашей стороне. Теперь я должен просить Италию сделать это в третий раз.

Чиано утверждает, будто у меня была «совесть нечиста», ибо я слишком часто «лгал» насчет германских намерений в отношении Польши и якобы не мог толком сказать, «что же все-таки собираюсь делать». Никакой нечистой совести у меня вовсе не было, ибо насчет Польши я ни разу не лгал, а просто всегда с полной убежденностью говорил о желании Германии мирно решить польский вопрос. Впрочем, граф Чиано — о чем он умалчивает — с марта 1939 г. был полностью в курсе насчет обострения германо-польских отношений, и ему также не оставались неизвестны вражеские заявления о casus belli[168] в случае свершившихся фактов в Данциге.

Мне вспоминается характерный эпизод на вокзале при отъезде Чиано. Он пригласил меня поохотиться на уток в Албании. Я сказал ему у поезда, что охотно приму его приглашение осенью. В ответ Чиано: «А удастся ли это? После услышанного мною от фюрера, думаю, осенью стрельба будет иная!» На это я с убежденностью ответил шуткой: «Если все пойдет так, как хочу я, мы все-таки будем стрелять в наших уток!»

Пропагандистская книга английского посла сэра Невилла Гендерсона и фальсифицированный дневник графа Чиано фигурировали на процессе в Нюрнбергском военном трибунале в качестве «документов». Они наверняка никого не убедили, но являлись «доказательствами» против меня…

Мой муж не догадывался, какие еще легенды кроме политической клеветы Гендерсона и Чиано будут пущены в ход в последующие годы против него, чтобы посредством политической диффамации подкрепить тезис, будто он «поддакивал» Гитлеру и являлся «подстрекателем к войне». Неустанно действующая пропаганда с целью в лице Риббентропа дискредитировать германскую внешнюю политику распустила о нем самые невероятные слухи: о «пожалованном» по собственному ходатайству Железном кресте I степени, об «оплаченном» усыновлении, о 82 личных телефонах в лондонском здании посольства за счет «использования посольских зданий в личных целях» (например, замка Фашль), о «крышах из листовой меди» при реконструкции министерского здания на Вильгельмштрассе, о мнимой деятельности в качестве «поэта» и «певца». Этот перечень клеветнических измышлений далеко не полон.

Когда одна иллюстрированная газета отказалась опровергнуть особенно гротескные утверждения насчет моего мужа, я в марте 1953 г. попыталась добиться публикации опровержения через суд. В октябре 1953 г. земельный суд Мюнхена вынес решение, что эти утверждения «не затрагивают» его родственников и, согласно баварскому закону о печати, «не представляют никакого «значительного интереса» для их опровержения»!

«Суд» и «приговор»

В нескольких скупых записях мой муж в последние дни своей жизни высказал мнение о Нюрнбергском суде и о вынесенном ему смертном приговоре.

В качестве причин, по которым Нюрнбергский процесс не является убедительным ни в юридическом, ни в политическом отношении, назову следующие.

1. Суд состоял только из представителей держав-победительниц, односторонне заинтересованных в осуждении обвиняемых. Они были судьями в своем собственном деле, что противоречит любому представлению о праве.

2. Суд осудил обвиняемых на основании Устава, созданного пост фактум. Тем самым был нарушен другой фундаментальный принцип права: нет наказания без закона.