Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи - Иоахим фон Риббентроп

В начале предъявления документов по делу Риббентропа на Нюрнбергском процессе (вечернее заседание 26 марта 1946 г.) мой муж через своего защитника сделал следующее заявление:

Как имперский министр иностранных дел, я был обязан проводить в жизнь внешнеполитические директивы и указания Адольфа Гитлера. За предпринятые при этом лично мною внешнеполитические действия я несу полную ответственность.

«Свидетели» и «документы»

Приводимые ниже записи мой муж делал не для публикации, а только для ориентировки своих защитников. Но я все же считаю нужным привести их здесь, ибо они, с одной стороны, характеризуют атмосферу Нюрнбергского процесса, а с другой — заслуживают внимания, учитывая различные публикации послевоенного времени.

Как я слышал, господа фон Вайцзеккер [статс-секретарь министерства иностранных дел] и д-р Эрих Кордт ныне высказываются таким образом, будто они часто выступали моими оппонентами при проведении мною внешней политики фюрера. По этому поводу я констатирую: как г-н фон Вайцзеккер, так и д-р Кордт бесчисленное множество раз, постоянно, вновь и вновь выражали мне свою преданность и удовлетворение происходившими событиями. Вряд ли кто еще более сердечным образом поздравлял меня при внешнеполитических успехах, чем они оба.

В результате кадровых перестановок я перевел Вайцзеккера к Ватикан, ибо в Берлине мне нужен был такой статс-секретарь, который мог бы лучше вести переговоры с партией. Еще до своего отбытия в Рим г-н Вайцзеккер сердечно поздравил меня с коим 50-летием. Даже если он действительно был принципиально не согласен с германской внешней политикой, то ни в одной беседе он мне этого своего несогласия никогда не высказывал. Если же он говорил это другим за моей спиной, то это свидетельствует об особенности его характера и дает возможность соответственно считать, что его нынешние показания объясняются приспособленчеством. Надо принять во внимание и то, что Вайцзеккер был информирован о внешнеполитических событиях лишь частично, а о том, что происходило между мной и Адольфом Гитлером, вообще никакой информации не имел. Правда, я делал все для того, чтобы приблизить Вайцзеккера к фюреру, но тот его допускать к себе не желал, и тут я ничего поделать не мог. Если же сегодня Вайцзеккер утверждает, будто это именно я не допускал его к фюреру, то он совершенно точно знает, что это извращение фактов.

С Кордтом я о крупных проблемах политики почти никогда не говорил. Он занимался только текущими делами. И он тоже никогда не давал почувствовать мне своей какой-либо оппозиционности к нашей внешней политике. Начиная с 1934 г. он постоянно находился при мне и годами всём сердцем воспринимал наши успехи. Я относился к нему не без симпатии, хотя временами он казался мне несколько скрытным. Из-за его перегрузки делами я часто давал ему продолжительный отпуск, а позже направил на заграничную работу в Восточную Азию. Эта мера не имела к политике никакого отношения: должность Кордта никогда не была столь важна, чтобы я вел с ним политические беседы принципиального характера.

Если сегодня эти господа подвизаются в качестве «свидетелей» против меня, то с человеческой точки зрения это печально. Годами сотрудничая со мной, они показывали совершенно иное лицо. Но в обстановке сегодняшнего психоза возможна ведь любая смена взглядов[163], и при бесхарактерности многих, слишком многих людей меня это уже не удивляет. Уверен, что Обвинение при некотором нажиме сможет получить почти от каждого сотрудника министерства иностранных дел любые показания против меня, какие только оно захочет. Констатация печальная, но верная.

* * *

Переводчик Шмидт, нынешний коронный свидетель наших противников, когда я пришел в министерство иностранных дел, уже принадлежал к числу высокопоставленных чиновников и служил в отделе переводов. Я приблизил его к себе позлее, когда искал переводчика для фюрера. До этого я переводил (очевидно, с английского и французского. — Перев.) Адольфу Гитлеру сам, но потом фюрер больше не пожелал этого, Шмидт стал первоначально привлекаться для обслуживания некоторых иностранных визитеров, а затем все больше использовался фюрером и мной. Я позаботился о том, чтобы с согласия фюрера он был причислен к высшим чиновникам министерства. Само собой разумеется, его незаурядный талант укрепил его положение при фюрере, но шанс сделаться известным личным переводчиком Адольфа Гитлера дал ему я.

Позже (думаю, это было в 1940 или 1941 г.) я назначил Шмидта наряду с его переводческой работой начальником министерской канцелярии. Как таковой он занимался отнюдь не политической, а регистраторской деятельностью. О политике или политическом планировании я со Шмидтом никогда никаких разговоров не вел; не делал этого и фюрер. Обо всем этом он мог быть информирован только косвенно. Для нас он был и оставался переводчиком, а в остальном — руководителем моего берлинского министерского бюро, чтобы держать там документы в порядке, когда я (как это обычно имело место в течение всей войны) находился в моей полевой ставке.

Шмидт вел себя тогда по отношению ко мне вполне лояльно. Никакой критики режима, нашей внешней политики или учреждений третьего рейха из его уст я ни разу не слышал. Наоборот, у меня сложилось впечатление, что Шмидт был настроен по отношению ко всему этому вполне позитивно и в своей роли пользующегося международной известностью переводчика фюрера чувствовал себя прекрасно. Фюрер оказывал ему явное предпочтение.

Если Шмидт в зачитанной здесь перед судьями памятной записке утверждает, что «с самого начала намерением национал-социалистической внешней политики было господствовать в Европе», то это не только неправда: в силу своего должностного положения он даже не мог судить об этом. Когда теперь Шмидт используется союзническим Обвинением (сэр Максвэлл Файф) в качестве коронного свидетеля против немцев, то это для меня еще одно разочарование в человеке.

* * *

Посол Гаус[164] многие годы был моим ближайшим сотрудником. Он работал у меня еще при тогдашнем министре иностранных дел фон Нейрате. Я считал его тогда умным, опытным, а прежде всего порядочным человеком и рассчитывал, что именно он в тогдашних порой довольно трудных условиях может быть полезен мне в отношениях с некоторыми господами из министерства.

Став министром, я сделал Гауса своим близким сотрудником. Я предложил тогда фюреру принять его в партию, хотя его жена была наполовину еврейка, а затем добивался, чтобы ему за его верное сотрудничество был пожалован золотой партийный значок. Правда, фюрер на это не пошел, но подарил Гаусу свою фотографию с весьма сердечной надписью. Гаус со слезами на глазах благодарил меня, и это, казалось, говорило о том, как он тронут. Он сказал мне тогда: «Господин министр, благодарю вас — вот уже более 25