Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

одна в плечо, другая прямо в шею. Мальчик торнулся прямо в дым, крутился в нем как уж. А деду хоть бы хны. Он спустился, стащил веревку, скрутил ее, подошел к костру.

– Дай-ко, – сказал и толстыми своими пальцами взялся за шею мальчика, отыскал укус и ногтями вынул жало. А два других жала не нашел.

В его бороде запутались пчелы. Мальчик со страхом смотрел на них. А дед пятерней вычесывал их и отпускал на волю. И те его не кусали. «Неужли ни одна не кусила?!» – хотел воскликнуть мальчик.

Дед глядел из-под верхних тяжелых век на мальчика, на туесок. Чувствовалось, что ему по сердцу и этот дым, и жужжание пчел, и аромат медовый из туеска берестяного. И он сейчас полностью совпадал со своим прозвищем Улей. Но и Мухояр прозвище. А имя?

– Тута мы заместо воеводы косматого, – проговорил он. – Его-то пчелы данники… У косматого девять песен, и все про мед…

Но мальчику было не до песен медвежьих, укусы ныли и чесались.

– Более не надоть? – прошал дед. – Оного туеса и хватит?

Мальчик так замотал головой, что чуть не свернул себе шею. Дед усмехался.

– Ничё, здравее будешь… Ну, пойшли. Так-то и сам бортничать исхытришься. Тама, на верху Оковского лесу, поди, много бортей. Ишем так и течет по стволам да в реки переливается… В одну – на закат, в другую – на восход, а в иную – на полдень. Изольем и мы сыту, жертву медовую в студенец. Истобку срубим да и станем жить. А, малый? На верху-то всего мира?

И они пошли назад. Спиридон глядел на деда с удивлением: надо же, ведь старый, а как на ту осину-то взлез, аки зверь цепкий. Много-то сил у деда Мухояра. Хорт чудной, и этот ему под стать.

Хорт на Днепре спал, укрывшись под дерюгой от солнца. На берег наполовину была вытащена однодеревка. На песке лежали заготовленные дрова. А в ямке и трут с наломанными тонкими веточками. Дед высек искру и запалил костер, а потом уже умыл лицо, ставшее коричневым, как кора от солнца, вымыл липкие руки. Спиридон скинул одёжу и бросился в воды Днепра, чтобы и жар сбить, и унять зуд укусов. Хорт смотрел то на него, то на деда, поглаживая волнистую бороду.

Дед и Хорт готовили медовую жертву. Стояли возле огня, заставив и мальчика встать рядом. И молчали. Как будто слушали тихую течь Днепра и птиц, вяло пересвистывавшихся в кустах. Потом Хорт рек своим берестяным гласом:

– Господине Велесе, те поклоняемся! Дажь пропитание на пути! И Перуне, тобе кланяемся: больма футрину[320] отврати. И веди ны Хорс с утра и до вечера! А недруга уводи в сторону, в дебрь и болотину, пущай туне[321] ходить.

И дед Мухояр подавал Хорту чашку с разведенным водой медом, тот окунал пальцы и кропил на огонь, говоря:

– Мёду Велесу! Мёду Перуну! Мёду Хорсу! Врата да отворитя!

Оставшуюся сыту испили сами, сперва Хорт, потом дед Мухояр, а последним Спиридон.

Вечер уже наступил, но решили еще проплыть, по прохладе. Все положили в однодеревку, столкнули ее с песчаной косы да и поплыли вверх по течению.

У мальчика уже все тело горело, растекся яд пчелиный… Кому мёдовая жертва, а кому боль и мука. И он уже и грести не хотел. Дед взял у него весло. Спиридона бил озноб. Он даже в милоть закутался. Сидел, смотрел, и глаза его были горячие и огромные. А всего-то три пчелки и ужалили. А ну ежели рой нападет? Страшно и помыслить.

Солнца жар поутих, от воды веяло прохладой, живее подавали голоса птицы, всплескивались рыбины, а мальчика всего трясло.

И случившееся позже он как-то вяло воспринял будто снившееся. Вдруг на повороте узрели косулю, она как раз в воду вошла, готовясь плыть, да еще не поплыла, стояла, раздувая ноздри, шевелила большими ушами и тут увидела однодеревку с людьми. Да Хорт-то, знать, узрел ее ранее и успел схватить лук, наложить стрелу с орлиным пером, и как она дернулась прочь, кинулась назад, на берег, то он и отпустил ту стрелу, и она полетела, запела и вошла в шею гибкой косули сзади, но она еще прыгнула на обрывчик, заработала тонкими сильными ногами, роя копытами глину. А Хорт уже другую стрелу напустил, да снова попал в шею, дед выгреб к берегу. Хорт соскочил на землю, уже бросив лук и схватив копье. А косуля все ж таки одолела обрывчик, оставляя красные пятна на глине и сипло хоркая, и скрылась. Хорт легко вскарабкался наверх и бросился за ней. Дед с мальчиком ждали. Мальчика колотило. И ему даже блазнилось, что то на него охота и шла, его и подшибли стрелы Хорта… не Хорта… а чьи-то еще, небесных охотников, может, того Велеса али Перуна…

И Хорта не было довольно долго. Дед уже вылез на берег, вытащил нос однодеревки, похаживал, оглядывая место… Да и стал стойбище готовить, для костра ямку рыть, рубить сухие кусты. Вроде удобное было место, плоское, в травах. Он вырубал жерди для вежи.

А тут и Хорт вернулся, и тащил он по земле за ноги убитую косулю. Сразу у воды начал ее свежевать, вспарывать брюхо. Дед костер запалил и помогал ему. Пахло дымом ивовым, горьковатым, и свежей кровью, потрохами. Дед уже насаживал куски мяса на толстые пруты и клал их на рогульки над костром. Мальчику велел пруты поворачивать. Сычонку было все равно. Есть он совсем не хотел. Трясся, жался к костру. Но то был жар нутряный, а не хлад. И наконец дед отослал его в вежу на свежую постель из тростника. Мальчик лег, укрывшись милотью, что была у Хорта. И никак не мог ни согреться, ни заснуть. А снаружи пахло жареным мясом, трещал костер, раздавались плески на реке. Что-то рек дед, что-то Хорт.

Спиридону все мнилось, что это его подстрелили.

И ладно хоть не поджаривают на горьком костре…

7

Всю ночь ему длинный и высокий-высокий узенький мост над черной рекой виделся, и по тому мосту бегали настоящие черти, крошечные, потому что зрел это все он откуда-то издалека. И вот те черные черти бегали толпами по мосту, сталкивались, падали вниз, а кто и хватался за перила или за хвост другого черта и так висел, раскачиваясь, пытаясь выбраться… и падал, летел к черной реке и наконец плюхался, исчезал или плыл куда-то, не разобрать уже было; а те черти наверху все бегали, мельтешили.

А очнулся Спиридон весь мокрый от пота, но – здравый. И то было ясное утро. Пели птицы. Мирно текла вода мимо берегов в тростниках, ивах, малиновом пожарнике. Хорт с Мухояром еще спали. И