Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

Хорт коротко взвыл, и собака тут же пугливо затявкала. Мухояр ему так же коротко ответил и взялся за шест. Они поднялись еще выше. Поперек реки лежал мост на валунах. На мосту их и ожидал Хорт. У моста была привязана небольшая легкая однодеревка, словно бы детская, на одного человека. Мухояр с мальчиком вышли на берег. Взяв кое-что из припасов и котлы, по тропинке начали подниматься на крутой берег. Снова залаяла собака. Наверху, среди древесных еловых стволов, темнела такая же фигура какого-то человека. А около него светлела собака.

Путники взошли на высокий берег, хозяин этого места отступил в сторону.

– Гойсы, человече, – молвил Мухояр, слегка кланяясь.

– Бог в помочь, – отмолвил незнакомец.

Мухояр остановился, внимательно присматриваясь к незнакомцу. Светлая собака на него зарычала, но незнакомец окоротил ее окриком:

– Не леть! То странники, аки и твой Господь.

И Спиридон вдруг испытал прилив тепла, будто щеки его коснулась родная рука.

9

Ночевать всем после трапезы в одрине было тесно, но никому не хотелось устанавливать вежу, и так и легли на полу Мухояр с Хортом, а мальчику место нашлось около печки. Разговор за едой перескакивал с одного на другое, и токмо утром они узнали, что за человек их приютил.

Жил здесь, на высоком берегу Днепра, вблизи истоков, пустынник Ефрем Дымко. По его словам, провел он в этой глуши Оковского леса семь лет. За это время отстроил себе небольшую, но ладную истобку. Лядину[330] засеял рожью, еще расчистил место для огорода. Зерно ему дали в той веси, что стояла на волоке. Людей он не видит целую зиму, весну, лето, лишь осенью заглянет иной охотник за зверем ли, пушниной, за мёдом. Власы у него были темные, длинные, а брада, распадающаяся надвое, рыжеватая, густая как мох. И большие карие глаза, как у оленя, что ли. Носил он одежу из шкур, а лысину покрывала грубо сшитая вытертая заячья шапка.

Пес у него был светлой масти, лохматый и голубоглазый, по кличке Белун.

Ефрем наварил поутру каши на костре за одриной, под навесом. Там и стол был, чурбаки для сиденья. Там и трапезничали под дождь, зарядивший еще с ночи. И слушали речь сухопарого Ефрема, дивясь, яко он, такой-то лядащий, осиливает в одиночестве лесную жизнь.

Ефрем отвечал, что помогает ему молитва, бесконечная умная Иисусова молитва. Что за молитва такая? И Ефрем ее произнес:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго.

Хорт с Мухояром выслушали и молча глядели на тщедушного пустынника.

– И такожде тку ее непрерывно, даже егда мыслю о другом, егда ловитвой рыбы али зверя промышляю, егда корм потребляю, – спокойно говорил тот, держа в одной руке деревянную ложку, а другой ладонью поглаживая плахи стола.

Руки у него были будто чужие, большие, загорелые, сильные. И от всего его облика исходил огромный покой. Спиридон это ясно чуял. И мыслил: ну не чудно ли? Мал как человек, а и громаден.

Ефрем уже ведал, что гости-странники его не хрестьянской веры, а держатся за старых богов, потому как пред вкушением брашна токмо он един и молился и осенял себя крестным знамением, а остальные просто молча ожидали. Лишь мальчишка и егозил, вроде и хотел присоединиться, и сдерживал себя. Но, видимо, все это Ефрема не смущало. Верно, и те охотники, что к нему заходили, не все носили тельные крестики, а кто и ожерелья из волчьих да иных звериных зубов и всякие обереги. Чем выше по Днепру, тем менее жива была вера хрестьянская. В этих лесах и вообще никакой веры не было, царил здесь зверь. А вверху плавали орлы. Спиридон увидал здесь столько зверей, сколько ему и не снилось. По ночам в лесу стоял треск от пробегающих кабанов, то и дело доносился лай косуль, а то и медвежий рык. К реке постоянно выходили лосихи с лосятами. На берегу среди трав мелькали полосатые морды барсуков. В реке плескались бобры, по островкам бегали гибкие выдры. И Мухояр баил, что тут можно забогатеть на добыче рухляди знатной. Много было белок, беспрерывно играющих и воркующих куниц, быстрых белогрудых ласок. Однажды на берегу они заметили черного тура с острыми рогами и белой полоской на спине. Сего зверя Спиридон никогда не видел прежде, токмо слышал рассказы о нем. И на склонах холмов бродили целые стада горбатых зубров. Убей пару таких, и на всю зиму мяса достанет, говорил Мухояр.

Мухояр прошал, на кого ловитву учиняет Ефрем. Тот отвечал, что на кабанов и косуль, роет для-ради того ямы.

– А куда мост-то ведёт? – прошал Хорт.

Ефрем чуть улыбнулся и отвечал:

– С брега на брег.

– А далее?

Ефрем развел своими большими руками.

– На все стороны.

– К веси якой?

– Нету тут весей. Далёко до той веси, что на волоке…

– Для-ради чего мост? – не мог уразуметь Хорт.

– Сам хожу…

– Так тут по камням легко перейти-то?

– И звери ходют, – отвечал Ефрем.

– Зве-е-ри?.. – дивился Хорт.

Ефрем просмеялся.

– Таково мое покаяние!

Хорт с Мухояром молчали, обдумывая сказанное, черпали кашу с грибами и травами. Спиридон тоже ел и думал. Глядел исподлобья на сухого Ефрема. Белун уже был накормлен и лежал неподалеку, вострил уши, будто тоже прислушивался.

– Ето якоже? – наконец спросил Мухояр, хмурясь.

Ефрем взглянул на него.

– Согрешил – покайся. Вот и аз грешный каюсь.

Ни Мухояр, ни Хорт не понимали его.

– Мост-то по весне, верно, ломает, сносит? – прошал Мухояр.

Ефрем охотно кивнул.

– А он у тобе аки новый.

– Заново наладил, – отвечал Ефрем, улыбаясь.

Вообще он был улыбчив и словоохотен. Спиридон слышал о пустынниках и однажды даже с отцом в лесу встретил одного такого старца, тот едва и слово молвил с ними. Темный бысть, колючий, аки зверь какой, барсук. Батя так-то и молвил после: «Барсук тыща лет!» А Ефрем был другим. Быстро говорил. Родинка на его щеке то и дело вздрагивала от улыбки.

– Для-ради кого? – снова прошал Хорт, узя серо-зеленые глаза.

– Да вдруг и пройдет калика перехожий, – отвечал Ефрем, показывая пальцами шагающего калику перехожего. – Да звери шастают. Белун на них и не лает уж, свыкся. А как человек возникнет, то и глас подаёть, то ему в диковину. И на волков лает, с ними не смирился.

Пес, будто вняв той речи, удовлетворенно зевнул.

Но и Хорт, и Мухояр так и не могли уразуметь вполне, ради чего этот Ефрем так труждается. А Спиридон что-то понимал немного. В Смядынском монастыре у иных были покаяния: Леонтий должен был три раза посреди ночи проснуться и прочесть молитву, за какой-то грех ему такой урок учинился, и он так попривык, что без побудки, сам просыпался. И его игра на колоколах бысть не токмо желанием да умением, но и тоже покаянием. Играть-то он любил, а вот подымать свои тяжелые телеса на колокольню – нет. У Феодора тоже