Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

было покаяние: чистить конюшню. Такоже и у других. «Ибо все грешны».

Выходит, вина некая была и на Ефреме. И он то и молвил в конце концов, дабы избавить Хорта с Мухояром от мучений неведения, мол, вина на мне есть, вот чтобы избыть ее, мост и налаживаю.

– И что же, – молвил на то Мухояр, глядя из-под верхних тяжелых век на быстрого смуглого Ефрема, – ежели все станут ладить мосты никуды из никуды? На ком вина-то?

Дед даже просмеялся от такой мысли. А Спиридон вдруг попомнил свой сон от яда пчелиного про высокий и длинный узкий мост с чертями и пугливо зыркнул на Ефрема: а ну как разгадает святой отец, какие мосты-то ему блазнятся?

На длинном лице Хорта тоже появилась улыбка, холодная, как обычно, вот будто прозрачная льдинка проплыла. И сквозь нее глянули серые глаза с зеленцою. Спиридону всегда не по себе деялось от той улыбки Хорта. А Ефрем Дымко в ответ тепло улыбался и отвечал, что мостов-то на Руси и не хватает, много речек, ручьев, мокрых мест… Иноземцы вон Русь называют Гардарикой, сиречь Страной Градов, а то будет Страна Мостов.

– И так-то оно и надобно учинить, – говорил Ефрем мечетно[331]. – И то будет земля истинно руськая, земля мостов и храмов. Такие-то мосты все соединят, брега и сердца человеков.

– Вона яко баишь… – пробормотал Мухояр. – Смутно.

– А чего смутно? – вскинул брови Ефрем. – Сказано: «Обратитесь каждый от злого пути своего и исправьте пути ваши и поступки ваши»[332]. То и есть покаяние, али мост. По тому мосту и восходит человек.

– Куды?

– Ко Господу. Иные покаянные паломничества свершают, – сказал Ефрем. – В святые места шагают, в Кыёв, в Цареград али Ерусалим. Паломники, калики перехожие.

Хорт усмехнулся прозрачно и холодно.

– Кыёв-то святый?

Ефрем охотно кивнул.

– Да. Осе яко Печерский монастырь. Как раз на правом бреге Днепра и стоит, – заметил Ефрем, кивая на Днепр внизу. – Токмо там Днепр ох и широк, и раздолен аки море. В пещерах тех благие мнихи жили: Антоний, Феодосий, теперь отошедшие ко Господу покоятся с миром. Свято место и есть. А оттуда путь ко Цареграду, а там на Ерусалим. И калики перехожие тянутся… вот якоже и вы. Куда-то путь держите? – вопросил Ефрем, быстро оглядывая их лица.

Мухояр нахмурился и поглядел искоса на Хорта.

– Идем… – нехотя отозвался Хорт.

– А там же ничего и нету, – сказал Ефрем, разводя большими руками. – Лес да болото.

– Да яко? – вопросил Мухояр. – А гора Валдай? С няё-то три реки падають? Днепр, – начал он перечислять, загибая свои крупные потрескавшиеся пальцы, – после Волга… и тая Двина.

Хорт внимательно смотрел на Ефрема, пегие брови его напряженно прямились, по лбу шли морщинки.

– А и нету никакой горы, – отвечал Ефрем. – Совсем нету. Слыхал и аз об ней. А не увидал.

– Ты ходил туды? – спросил Хорт.

– Всюду хаживал, – ответил Ефрем. – До кончания Днепра хаживал. Уж близко.

– И… что? – прошал Хорт.

– Да ничего, – отвечал Ефрем, снова разводя руками. – Болото и есть токмо.

– Болото?! – вопросил Мухояр, взглядывая на него яростно из-под верхних век.

– Да.

– А родник? Студенец? Крынка? Колодезь? – вопрошал, распаляясь, Мухояр.

На щеках Хорта даже алые пятнышки проступили, сквозь лед-то усмешки, которою он желал, видно, спрятать свое беспокойство.

– Нету, – сказал Ефрем. – Прямо из болота и зачинается Днепр.

– Брешешь!.. – не удержался Мухояр, сжимая кулаки.

Ефрем вздохнул, качая головой.

– Пошто?

– Ты ведь затем и поставил здесь свое укрывище, – молвил Хорт, не спускавший глаз с Ефрема.

– Зачем?

– Дабы казание[333] свершать свое на воду, – сказал Хорт. – Кобь творишь свою хрестьянскую.

Ефрем смотрел на него сперва удивленно, потом уже спокойно, постукивал сильными пальцами по плахе стола, как бы наигрывая…

– Кораблице молитвы я пускаю и отсюда, – сказал он. – На каждой заре утренней и вечерней. И плывет ко Смоленску, там и далее, на Ршу[334] и паки далее – ко самому ко Кыёву, ко братии печерской.

– А по Волге? Двине? – прошал Хорт громовым своим гласом.

Ефрем испытующе глядел на него.

– Для-ради того надобно паки студенец тот сыскать, – отвечал Ефрем.

– И ты искал? – не отступал Хорт.

Ефрем молчал, уже не улыбался.

– Искал?

И Ефрем кивнул.

– Я же баил! – воскликнул разгоряченно дед Мухояр.

– Ведаешь, иде он?

Ефрем покачал головой.

– Ни, не сыскал…

– А из веси ближайшей нам сказывали: есть, – проговорил твердо Хорт.

– Лжа то, байка… забобона… Прелесть[335]. Ни горы, ни родника. Кругом болота страшенныя, топи. Раз и аз, грешный, погряз во трясине той, аки во грехах. И ежели б не Белун, то совсем пропал.

Пес, услыхав свое имя, ударил хвостом по мокрой земле. Лежал он под дверью одрины, над коей нависала крыша. Хотя дождь все равно мочил его шерсть. Но то бысть теплый дождь.

– …Но коли нету горы, – проговорил медленно Хорт, – яко те реки велии истекают да и бегут? И брега Днепра все выше и круче.

– Оно, может, и выше всё, а горы нету, – сказал Ефрем уже с улыбкой.

– А толковали, што тот студенец блуждает, – сказал скрипуче Мухояр.

– Тогда и гора та ходит? – с улыбкой прошал Ефрем, и родинка на его щеке двигалась, как та гора.

Молчали.

Дождь шелестел по навесу. Костер дымил. Сидеть здесь хорошо было. Кашу с грибами и травами они всю съели, а в питье Ефрем им поставил мёду. Мухояр тот мёд сразу опробовал, почмокал, определил:

– Липовый.

Ефрем кивнул.

– Есть в липах борть, аз яё не зорю, не все беру, оставляю пчелкам на прокорм. Не чини живота лихованье пчелам, и оне тебе отдарят. Божии создания. Кто нам свечи-то поставляет? Пчёлы. То знак и веление всем заменить жертву кровавую жертвой восковой. Воск-то от пламени горяч аки кровь.

– То малая жертва, – сказал Хорт. – А есть жертва большая. Ежли бог велий, то и жертва велия. А твой-то бог, выходит, мал, будто свечка восковая?

Ефрем кивнул:

– Та свеча весь аер[336] озарила от края и до края, всю землю и самые небеса. Сказано: «Я́ко ты просвеща́еши свети́лник мой, Го́споди, и Госпо́дь просвети́ть ми тму мою́»[337].

– А в истобке в трескун, в стужу лучину жжешь, – заметил Мухояр.

– Тот свет не для-ради тела и очес.

– А для-ради чего?

– Сердцу свет.

– Се-э-рдцу? – вопросил Мухояр. – Нешто оно зряче?

Ефрем охотно подтвердил, поглаживая ярую бороду:

– Вестимо, друже, зряче.

– Тогда крый глазы, а я што укажу, и ты реки, ну? – предложил Мухояр.

– Что зрит сердце, не всяк укажет. Ты не укажешь.

– А што оно зрит? – сурово прошал Хорт.

– Свет и зрит, ежели в тебе тот огнь возжегся, али тьму кромешную, – молвил Ефрем.

– Извет[338], – сказал Хорт.

– Ишшо, молвишь, и слышить да и баит? – прошал Мухояр, глядя с усмешкой.

– И то верно, – согласился Ефрем.

Мухояр ткнул пальцем в плечо сидевшего рядом и внимательно все слушавшего мальчика.

– Пошто ево-то сердце немко, яко и язык?

Ефрем повернул голову к Спиридону и рассмотрел его лицо, потемневшее от солнца.

– Сердце отрока глаголет вельми громко, – сказал он.

– Об чем же? – прошал Мухояр, хитро щурясь. – Ну-ка, услышь, откудова он, малый-то? И