Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

Ведь сколько уже дней и ночей они на Днепре, и чаяния Спиридона – то лед, то пламень. И все чаще лед и есть. А тут вдруг все растаяло. Будто они приблизились к какому-то великому жару, хоть и к солнцу самому… И так бы и вспыхнуть на огне том, аки Бахарь, да возвернуться другим, сильным, ладным, с речью под языком. И тогда бы Спиридон спел мужикам и бабам да девкам с ребятами в Вержавске такую былину-забобону, что и Ермила Луч бы подивился. Спиридон даже тихонько засмеялся, представив лица вержавских, а пуще всего светлое полноватое лицо мамы Василисы да конопатое личико Светохны… Но и смуглое лицо Гостены ему тут же вспомнилось… И он не мог решить, для кого больше ему хочется спеть, для Светохны али для Гостены.

Прошли они мимо речки, что уводила на волок, по рассказам жителей той веси, где сожгли Бахаря. Там где-то на этой речке повыше была еще одна весь, жители коей и таскали грузы и ладьи на Вазузу, чтоб те доплыли до Волги, уходящей к восходу и дивным заморским градам, откуда и тот давний Арефа Вертоградарь[328], как его называл сам с собою Сычонок, изошел. И Спиридону вдруг так захотелось по ней и пойти и увидать ту небесную Волгу и дальние грады, моря.

Но Хорт неукоснительно выгребал на самый верх Днепра. Иной раз им уже приходилось в воду соскакивать, днище царапало по камням и пескам отмелей. Чудно то было. Большой Днепр, богатырь, превратился в какого-то призрачного младенца не младенца, а малого. И Спиридон легко перебегал его. Но все равно то и дело попадались виры, и берега расходились. Будто тот богатырь смольнянский все не хотел сдаться, смириться, раздвигал плеча, вздымал грудь.

Глаза и Хорта, и Мухояра уже были какими-то ненасытными. Они не хотели вставать на ночь, гребли или шли по отмелям до сумерек, так что у мальчика заплетались ноги, и слабели руки, и в голове мутилось. Дед как будто уже и помолодел от той воды колодезной, хоть еще и не испробовал ее. Хорт готов был скакать прыжками по реке, по омутам и отмелям, так почему-то казалось Спиридону. Ноги у него пружинили, плечи подымались, глаза так и горели, впивались в речные повороты впереди. Видно, он все-таки и сам окончательно поверил в ту забобону. И у мальчика перехватывало дыхание.

Как-то вечером дед поднялся на высокий еловый берег – а берега Днепра становились все выше и круче, словно и впрямь они достигли какой-то горной уже страны, – скрылся из виду да вдруг снова показался и махнул им, призывая подняться. Хорт медленно встал с поваленной осины, обглоданной зайцами и бобрами, глядя вверх, обернулся к мальчику, и у того сердце захолонуло: глаза Хорта и впрямь стали волчьими. Он быстро и легко побежал вверх. Мальчик не поспевал за ним, хватаясь за кусты, падая то на одно, то на другое колено. Наконец и он встал перед Мухояром позади Хорта, отдуваясь, глядя исподлобья.

Мухояр молча повел их за собой. Они вошли под своды сумрачного елового леса. Дед вел их дальше и внезапно остановился. Остановились и они. Так и стояли и молча глядели на стволы молодых елей, излучающих странный свет.

– Сребро, – наконец рек Мухояр, оглянувшись на мальчика и Хорта, и его лицо тоже было озарено этим необыкновенным серебряным светом.

Хорт молча ступил шаг, другой, пока не приблизился к тем елям, потом вытянул руку и дотронулся до ствола.

– Сребро, – рек и он, стараясь уменьшить силу своего берестяного трубного гласа.

И лицо его пламенело, и это был холодный пламень. А мальчик вспомнил, что баили в монастыре, мол, оборотень боится серебра, потому и хотели надеть на него ошейник с серебряными шипами. И почудилось: сейчас Хорт и станет самим собой, падет на четыре лапы, вздыбит шерсть на загривке и метнется резать… Но ничего не происходило. И в то же время что-то творилось со всеми ними: и с Хортом, и с дедом, да и с мальчиком. Свечение елей было дивным. И ведь солнце сюда не попадало, на эту небольшую полянку, а освещало только вершины старых коричнево-зеленых елей во мхах позади тех молодых елок. Такого мальчик никогда не видел. И думал, мол, ежели это серебро, так надо же что-то с ним подеять… срубить топором, набить мешок еловым серебром-то… Но ни Мухояр, ни Хорт ничего не предпринимали, просто стояли и глядели.

Наконец дед пошевелился, глубоко вздохнул и молвил:

– То вещба[329].

– Уйдем до ночи далее, – отозвался Хорт.

А мальчику не хотелось от тех елей серебряных уходить, но пришлось последовать за взрослыми.

И они спустились по крутому склону, цепляясь за кусты и корни, чтобы не упасть и не покатиться кубарем в Днепр. Сели в однодеревку и продолжили свой путь. Уже и не гребли, а толкались вырубленными длинными и крепкими шестами.

Солнечные знаки еще дотлевали на макушках высоких елей, которые отсюда, снизу, с реки, казались вообще великанскими, и ни Хорт, ни Мухояр не думали останавливаться. Птицы допевали свои вечерние песенки. Но вдруг солнце прорвалось через прореху в западной стене леса и осветило высокую цитадель берега в елях и березах, и мальчик первый увидел замершего там лося. Его могучая корона сияла, борода была красной. Он спокойно смотрел вниз на однодеревку и казался вырубленным из камня или крепкого дерева. Даже отсюда, снизу, он выглядел огромным и мощным. Спиридон указал на него, вытянув руку. Тогда вверх посмотрели и дед с Хортом.

– Сохатый Велеса, – проговорил дед и поклонился.

За ним то же хотел содеять и мальчик, но что-то его удержало. Он покосился на Хорта. Лицо Хорта было суровым. Он глядел на лося несмиренно. Шесты удерживали однодеревку на месте. Набегающая чистая вода пошумливала вокруг лодки, пенилась возле шестов. С пронзительной трелью пролетел над этим лесным ущельем черный дятел, и лось будто очнулся, повел тяжелой головой с раскидистой короной, неторопливо повернулся и пошел среди еловых бронзовых стволов и скрылся. Мухояр ему вослед поклонился. Хорт толкнулся шестом. Громче вода зашумела.

И они продвигались дальше, выше по лесному глубокому лабиринту. Внизу уже была ночь, а вверху, среди еловых макушек, только вечер… Но зажигались первые звезды.

И вдруг повеяло дымом. Хорт с Мухояром переглянулись.

Днепр тут вытягивался прямой дорогой, и сейчас она казалась серебряной. Дымок наносило откуда-то по этой водной живой дороге. Еще некоторое время они поднимались по реке.

Хорт повернул однодеревку к берегу и шепнул, что пойдет и посмотрит, кто там. Дед с мальчиком остались в лодке. Хорт исчез среди трав и кустов. Через некоторое время залаяла собака. Небо наливалось темной голубизной, и звезды ярче серебрились над