Марш Акпарса - Аркадий Крупняков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мы эту работу начали,—сказал Сарвай.
— И вот еще: в минувшие походы для ратников царя любая тропка была пригодна.— А ныне пушечный наряд тяжелый, потребует настильные мосты и гати. И вы обещали их изготовить.
— И это начато,— ответил Эшпай.
— Я что-то не заметил. Ехал по земле вашей — мосточки ветхи, а местами и вовсе нет.
— Он ехал по твоей земле, Атлаш,—сказал Янгин.
— Я о мостах впервые слышу.
— Да? Когда к тебе приходил посыльный, ты сразу заболел.
— Не будем спорить,— сказал Аказ,— языком дороги не починить. Мамлей, сколько при тебе людей?
— Пока пятьсот.
— Бери их всех. Пройди по берегам до реки Пьяны, все мосты изладь, уделай переправы, гати.
-- Все сделаем...
— Топейка! Твои лихие сотни пойдут в другую сторону. К Алатырю.
— Сказано — сделано.
— Ковяжу остается Сурская дорога, а ты, Атлаш, скажи Пакману, чтобы чинил путь от Юнги к Волге. Помоги ему сам.
— Он нам починит,—Янгин махнул рукой.
— И вас я, старики, прошу: поезжайте по домам и, сколько вам указано, везите муку и мясо в Свияжск. Ты понял, Атлаш? Не увезешь — царь не помилует тебя.
— Три шкуры спустит! — крикнул Янгин.
Атлаш встал из-за стола, надел шапку, сказал зло:
— Вот-вот. Мурза по шкуре с нас спускал, а царь сразу три.
— Тебя мурза щадил, и шкура твоя цела.
— Спасибо за еду. Мне пора.
— Не спеши, посиди.
— Мне своя шкура дорога. Надо дороги чинить.— Атлаш, круто повернувшись, зашагал к берегу.
— Напрасно, Саня, ты при нем рассказывал,— заметил Янгин, когда Атлаш скрылся.— Он сейчас поскачет в Казань и все там расскажет.
— Не беда,— сказал Санька.— Что я сказал, не тайна. Пусть
казанцы знают, с чем мы на них идем. Пусть боятся.
— Я велел Ковяжу на Атлашевых землях наших людей оставить. Они в Казань Атлаша не пустят,— сказал Топейка, вставая из-за стола.
— И нам пора, пожалуй,—Эшпай поднялся,—хватит погостили.
— Дел много впереди,—сказал Сарвай.
— Мы вас проводим.— Аказ, Санька и Янгин пошли вслед
за старейшинами.
Ешка строго поглядел на Палату, сказал:
— Что ты расселась? Сходи на речку — посуду вымой. Коней напои. Дай нам о вере поговорить.
— Ну, долгогривый... Если...—Палата собрала посуду и погрозила попу кулаком.
— Давай иди, иди.— Когда Палата скрылась, Ешка спросил Аптулата: — Скажи мне: ты тут вроде за попа?
— Попов нам не надо.—Аптулат посмотрел на Ешку сердито.— Я карт — хранитель обычаев.
— Я знаю, что попов ты не любишь. Однако посоветоваться
с тобой хочу.
— Давай совещайся.— Карт насторожился.
— Ваша вера, это самое,—Ешка щелкнул пальцем по горлу,— не забороняет? Не понимаешь? Ну, в смысле воспринять... после трудов праведных?
— А-а,— карт рассмеялся.— Ежли пиво есть, медовая брага есть — кто может запретить. Только жена.
— Хорошая у вас вера. А сейчас бражки не мешало бы глотнуть. Ежли поискать...
— А чего ее искать? Вон на берегу речки шалаш стоит — там у меня целая кадка...
— Так чего же мы сидим?! Пока моей квашни нету...— Ешка подмигнул карту и направился вниз, к воде. Аптулат засеменил следом.
Спустя несколько минут к столу подошли Санька и Аказ.
— Пока мы двое—поговорить с тобой хочу,— сказал Санька, присаживаясь на чурбан с наковальней.— Что мне с сестренкой делать, посоветуй? В Свияжске ей не место. Я все время в отъездах, одну ее оставлять страшусь. Люд в новом городе собрался бродяжий, озорной, жёнок мало. Недавно сироту одну в лес уволокли, надругались и придушили. И такое не первый раз случается...
— Я слышал тоже.—Аказ помолчал немного.—А что, если ее сюда привезти? Наши мужики теперь дома живут мало, бабы одни. Любой дом ее примет. Да и у меня изба пустует.
— Люди худого не подумают?
— Да что ты. Она мне сестра названая. Выбери время и привези ее. Я буду ждать.
— Ладно. И еще я хотел бы тебе сказать...—Санька осекся, к кузнице подбежала Палата.
— Мой-то долгогривый где?
— Куда-то ушли с Аптулатом,— ответил Санька.
— Наверно, брагу пить ушел, — Аказ улыбнулся.
— Ах, он ирод, луженая глотка! Разве мы за этим в такую даль притащились? Ему надо басурманов ваших к православию приводить, а я хотела, Аказушка, с тобой про Ирину говорить. Ее братец, вон он сидит, хорош — девчонку одну в этом вертепе оставляет, она слезы льет денно и нощно, а вам до этого и дела нет. Словно чужие вы...
— Ты, матушка, погоди.— Санька привстал с чурбака.— Мы только что об этом говорили: я Иришку сюда жить привезу.
— И я с этим же советом шла... — Палата спохватилась: — Где эти старые хрычи прячутся?
—Во-он, тот шалашик.— Аказ указал на берег.
Палата ринулась туда...
Под вечер Санька уехал в Свияжск, Ешка с попадьей ушел в Сарваев илем с намереньем поставить там часовенку.
Спать легли рано. Сон не приходил к Аказу. Сначала мешал спать Янгин. Он с подростками точил мечи, сделанные днем, шумел, разговаривал. Потом пришли думы. Об Эрви, об Ирине. Аказ и раньше не любил высказывать, что у него на душе, а теперь и подавно — он князь всей Горной стороны, он патыр, признанный всеми. Поэтому о своих сердечных переживаниях он никогда не говорил с людьми. Чаще, если приходилось невмоготу, он брал гусли, уходил в лес и в песнях изливал всю горечь сердечных мук, облегчая душу.
Поэтому и сегодня он увел разговор об Эрви в сторону, когда его начал Аптулат, обрадовался появлению Палати, когда говорили об Ирине. В его сердце сейчас жили двое. В него пришла Ирина, но не ушла и Эрви. Аказ понимал: пока он верит в Эрви, пока живет надеждой на встречу, Ирина для него — сестра. И ее скорый приход в илем ничего не изменит. Но почему так радостно замирает сердце при мысли о встрече с Ириной? Думы одна за другой приходили к Аказу, они теснились в голове, некоторые исчезли сразу, а иные, как птицы в силках и тенетах, бились в сознании, не находя выхода. Он поднялся с постели, высек огонь, зажег фитиль в плошке с жиром. Снял со стены гусли, но вдруг за окном раздались тревожные голоса. Накинув поверх рубахи меховую телогрейку, надев на босу ногу сапоги, Аказ вышел.
По двору метались люди с факелами, храпели усталые кони, кто-то кричал, чтобы распалили костер и согрели воду. С криком распахнулись створки ворот, на средину двора медленно въехала повозка, запряженная парой лошадей. Аказ подбежал к повозке выхватил у кого-то факел, осветил человека, лежавшего на соломе. Это был Ковяж. Смуглое лицо его было бледно, нос заострился, щеки ввалились.
— Что с ним?!—крикнул Аказ, и от этого возгласа Ковяж очнулся, открыл глаза, попытался приподнять голову, но не мог. Аказ склонился к его лицу.
— Атлаш... Пакман ушли в Казань... Увели своих людей... Я не смог...
— Кто тебя?
— Атлаш... В спину, ножом...
К повозке подошел Аптулат со снадобьями, появился Янгин. Пока карт разметывал окровавленные тряпки и осматривал рану в кудо разожгли огонь, согрели воду. Аптулат осторожно повернул Ковяжа на бок, промыл рану, приложил к ней мазь, перевязал. Ковяж впал в беспамятство, стонал.
— Выживет? — с тревогой спросил Аказ.
— Крови много потерял,— ответил Аптулат,— шевелить нельзя. Пусть в повозке полежит. Не умрет до рассвета — жить будет.
В хлопотах никто не заметил, как у ворот остановилась другая повозка. Двор был полон народу, около Ковяжа толпились женщины, старики. О несчастье узнали в илеме, и люди все прибывали. На Эрви никто не обратил внимания. Она поискала глазами в толпе Аказа, но не нашла. Около повозки причитали женщины. Сердце Эрви дрогнуло. Она пробилась сквозь плотные ряды людей, встала на ступицу колеса, поднялась над повозкой. Узнала Ковяжа... Как дым, рассеялись мечты о радостной встрече. Глянула на зажатый в руке вюргенчык, расправила и покрыла им скрещенные на груди руки Ковяжа...
Утром чуть свет Аказ ушел. Ночной ветер разогнал толстые дождевые облака, небо прояснилось, выглянуло яркое, по-осеннему холодное солнце.
Эрви, проводив мужа, вышла во двор. На дворе девушки длинными пестами мяли в ступах волокно и пели монотонную, нескончаемую песню-жалобу.
Эрви вспомнила вечерний разговор с мужем, и в груди шевельнулось что-то острое, и сердце заныло нестерпимой болью. Она снова вошла в кудо, села на шкуры, разостланные на нарах, закрыла лицо руками и безутешно заплакала. А со двора неслась тоскливая мелодия, Эрви подхватила ее, всхлипывая, запела:
