Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов

Прохожие молча обходили ее стороной и отводили глаза, и только один старый, но еще крепкий, высокий человек с родинкой на носу погладил ребенка по голове:

– Как же ничего нет, миленькая, когда у нас осталось наше небо?

Лишь полгода спустя против вермахта выступил капитан чешской армии в моравском городке Мистеке Карел Павлик. Когда я дохожу до этого места, то подпрыгиваю на личном стуле доктора Либора Кратохвилы. У героического чешского капитана такая же фамилия, как у спасшего меня доктора и его сына-вундеркинда. Круто, однако, Петька, такого предка заиметь, даже если он твой однофамилец! Красавца, ловеласа, жизнелюба, единственного, кто отказался подчиняться немцам, когда они потребовали от чехов сложить оружие и сдаться. Все офицеры Чаянковых казарм сдрейфили и пошли на поводу у захватчиков, ссылаясь на то, что у них нет приказа вышестоящего начальства, а этот велел своим солдатам открыть огонь, и они перестреляли несколько десятков фрицев. Но – поразительное дело! – оккупанты не только не расстреляли и не арестовали его, они даже не отняли у него именное оружие в знак уважения к его исключительной офицерской доблести. А если бы таких капитанов оказалось в чешской армии десять, двадцать, сто?

Интересно, что у Марины Цветаевой, по которой я писал диплом в университете, есть в чешском цикле посвященное Карелу Павлику стихотворение «Один офицер».

Понесена

Добрая весть,

Что – спасена

Чешская честь!

Значит – страна

Так не сдана,

Значит – война

Все же – была!

Впрочем, тут есть одна неясность, которая любопытна мне как редактору, и я опять лезу в интернет. Цветаевский стих сопровождается эпиграфом: «В Судетах, на лесной чешской границе, офицер с 20-тью солдатами, оставив солдат в лесу, вышел на дорогу и стал стрелять в подходящих немцев. Конец его неизвестен». И дальше ее же примечание «Из сентябрьских газет 1938 г.».

Если это так, то речь идет о присоединении Судетской области, однако капитан Павлик совершил свой подвиг в марте тридцать девятого и действие происходило ни в каком не в лесу, а в гарнизоне неподалеку от Есеника. Или это какой-то другой, неизвестный мне героический человек, или же в сознании Цветаевой два события – присоединение Судет и полная оккупация Чехии – совпали, недаром под стихотворением стоит авторская датировка «октябрь 1938 – 17 апреля 1939». Но главное все же не это, а то, что не было никакой войны ни осенью, ни весной и чехи сдали страну без боя…

А впрочем, нет, вру, имел место еще один факт неповиновения, который мне вдруг вспоминается, покуда я топаю домой через безмолвную деревню. Когда мы учились в университете и жив был наш комитет комсомола, каждый год семнадцатого ноября комсомольцы вместе со славянской кафедрой отмечали Международный день студентов. Со славянской, потому что там было что-то связанное как раз с Чехословакией. Назавтра читаю в «Зеленой жабе» про студента-медика Яна Оплетала, тяжело раненного во время демонстрации осенью тридцать девятого в двадцать первую годовщину чешской независимости и умершего от перитонита, от которого, кстати, умер когда-то и другой Ян – Фрич. Похороны Оплетала вылились в многотысячную демонстрацию, после которой немцы закрыли все колледжи и университеты в стране, потом окружили студенческие общежития в Праге, больше тысячи человек отправили в концлагеря, а девятерых самых активных студентов расстреляли.

В память об этих событиях и стали по всему миру отмечать день студентов. Однако складывается впечатление, что та демонстрация оказалась пиком чешского национального сопротивления, после чего народ понял бесполезность даже мирной борьбы с Германией, никаких новых жертв приносить боле не захотел, а просто ждал, чем все закончится. Как ни подзуживали чехов англичане и осевший в Лондоне президент Бенеш, каких ни засылали диверсантов, как ни старался в самом протекторате бесстрашный и веселый богемный коммунист Юлиус Фучик, писавший в листовках: «Разрушайте, уничтожайте, сжигайте всё, что нужно немцам для ведения войны! Сделайте невозможным каждое их движение на нашей территории. Сражайтесь с несравненной отвагой, как русские партизаны!» – все равно ни серьезной партизанской борьбы, ни большого подполья, ни отваги в стране так и не было, если не считать, конечно, Пражское восстание – но то был уже самый конец войны.

Я никого не обвиняю и не сужу, а лишь констатирую факты и полагаю, что чехи, когда б у них был выбор, предпочли бы оказаться кем-то вроде шведов или швейцарцев и соблюсти нейтралитет. И вообще, может быть, они в принципе не любят воевать – в конце концов весь «Бравый солдат Швейк» об этом. Тут их полное право, и у меня бы не было никаких вопросов, если бы не то, что случилось сразу после освобождения страны. Но это будет потом, а пока что их старые завоеватели, их заклятые исторические соседи и враги собирались в кабачке, где нынче заправляет хитроумный сухопутный Улисс, пили пиво, жрали сосиски, горланили песни и славили истошными воплями, влюбленными женскими взглядами, ребяческим восторгом и истеричными визгами своего вождя.

И точно так же они торжествовали, когда еще через несколько месяцев Вторая Чехо-Словацкая республика окончательно распалась и Германия распространила на нее свою власть, сделав Богемию и Моравию протекторатом, а Словакии даровав фиктивную независимость.

Но на этот раз Фолькер был по-настоящему встревожен.

Разумеется, я домысливаю, конструирую его судьбу, спросить о нем мне некого, но я представляю себе именно судью, юриста, для которого закон превыше всего. И если он был готов принять право народа выбирать себе государство, то последовавшая затем оккупация всей Чехии, о которой в Мюнхене речи не шло, была ему непонятна, казалась дурной, ненужной, опасной, и восторга своих соплеменников, жены и дочерей он разделить не мог. Но и сказать, что это плохо кончится – не мог тоже. Попробуй пойди против своего народа, когда тот ликует.

Есин

Да, матушка Анна, много было званых, а избранной оказалась плохо говорящая по-английски, никому неведомая девочка без связей и особых заслуг. Смешливая, по-американски неформальная смуглая тетка в посольстве со звучным итальянским именем Розмари Дикарло выслушала всех, отмела блатных, инязовских, мгимошных, эмгэушных, отвергла тех, за кого просили из МИДа, из администрации президента, из министерств, комитетов, управлений, писательских союзов, молодежных газет, библиотек, редакций толстых и тонких журналов, и сказала:

– Вот эту.

– Да зачем вам она? – возражали ей. – Она ж никто. Вот посмотрите, у нас есть и такая, и