Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов

гнали впереди скотину, теряли людей, лошадей, коров и коз, искали у соплеменников приюта и говорили о страшной, разъяренной, горящей отмщением азиатской орде, которая движется на рыцарскую Европу, убивает, грабит и насилует. Их рассказы вызывали ужас, сочувствие и дрожь, однако по-прежнему мало кто из жителей Судет спешил покидать свои крепкие хозяйства, поля, скотные дворы и шахты, оставлять магазины, бюро, ювелирные мастерские, гостиницы, трактиры, мельницы, лесопильни, адвокатские конторы и клиники. У немцев не было такого приказа, а кроме того, они слишком много отдали этой земле и представить свою жизнь вдали от нее не могли. Да и бежать им было некуда. Все обойдется, надеялись они, ведь в конце концов они ни в чем не были лично виноваты, и чехи их защитят. Ничего плохого немцы своим давним соседям не сделали, ни за что не мстили и никого особо не преследовали.

Да, ходили слухи, будто бы фюрер собирался решить чешский вопрос, поделив всех чехов на хорошую и плохую расу, на хорошо и плохо мыслящих, и запретить хорошо мыслящим плохой расы иметь детей, а плохо мыслящих хорошей – сослать в Сибирь, но ведь ничего же из этого не было осуществлено. А почему? Потому что чехи себя правильно повели! Потому что сделали выводы из собственных ошибок, работали все эти годы на рейх и производили оружие, с помощью которого немецкие солдаты уничтожали врагов на западе и на востоке. Чехи вооружали, кормили, одевали и обували немецкую армию, получали достойную зарплату, даже бо́льшую, чем во времена республики, и при этом продолжали свободно говорить и учить детей на своем языке; чешскую молодежь если и призывали в армию, то не отправляли на фронт, и чешские могилы, в отличие от многочисленных германских, не были затеряны в бесконечных пространствах России, в аккуратных полях Нормандии или на балканских нагорьях. Напротив, в годы войны они оказались единственным славянским народом, у которого рождаемость выросла в четыре раза. Кто бы еще мог такое в Европе о себе сказать?

Иногда они бастовали или устраивали немецкой армии мелкие пакости, портили снаряды и мины на военных заводах, а в неисправных орудиях войны находили записки чешских рабочих «Помогаем, чем можем». Некоторые из них носили запрещенные символы старой власти и выходили на работу в черных рубашках, но в протекторате смотрели на эти шалости снисходительно. Чешское пиво оставалось таким же качественным, и уж во всяком случае они жили куда лучше, чем поляки, не говоря уже о сербах, русских, украинцах и белорусах. А если и была сожжена в сорок втором году чешская деревня Лидице, если и были сотни убитых мужчин и женщин, а также восемьдесят два славянских ребенка, отданных на воспитание в немецкие семьи (а как потом выяснилось, умертвленных в газовой камере в лагере смерти, но мы этого не знали, правда не знали!), то, конечно, это большая неприятность, но зачем вы пошли на поводу у англичан, которые хотели зажечь в протекторате партизанскую войну, и ваши диверсанты смертельно ранили беднягу Гейдриха? Что плохого сделал вам немецкий наместник? Разве не заботился он о вас и не защищал ваши права? Не поднимал вам заработную плату? И разве вы сами не выдали нам зачинщиков преступления, укрывшихся в православной церкви Кирилла и Мефодия в Праге у тамошнего попа Матвея Павлика? А потом не вы ли собрались после этого бессмысленного, подлого покушения на Вацлавской площади, куда вас никто не сгонял и где яблоку негде было упасть, чтобы покаяться и выразить лояльность рейху? Разве не говорил на прекраснейшей из площадей ваш министр просвещения о том, что когда вы шли вместе с рейхом, то были сильным и славным народом, а когда вставали против рейха, ваша земля приходила в упадок и опустошалась в войнах? И не двести ли тысяч чехов закричали как один в ответ на те мудрые, справедливые слова: «Да здравствует Адольф Гитлер! Да здравствуют наши великолепные немецкие вооруженные силы!»? И фюрер, который был страшно зол и хотел убить десять тысяч из вас за старину Гейдриха, узнав об этом, разве не передумал, не пощадил вас? А ваш собственный правитель, когда его спросили, почему он не стал защищать в тридцать девятом году Прагу, неужели не распахнул в ответ окно дворца, откуда был виден весь город, и не произнес: «Я не хотел, чтобы погибла эта красота»?

– Они сделали свой выбор, они не захотели умирать, решили сохранить себя во время войны и добровольно приняли нашу власть, были послушны и не боролись с ней, как дикие русские или кошмарные сербы. А значит, мы ни в чем перед ними не виноваты, ведь так? – спрашивали они с надеждой у справедливого судьи. – И они не сделают нам ничего плохого?

И тот отвечал:

– Не бойтесь, вы ни в чем не виноваты. Никто не должен, не имеет права причинять вам зло.

Фолькер объяснял землякам, что в юриспруденции нет такого понятия, как коллективная ответственность или вина целого народа. Гаагская конвенция ведения войны, принятая в 1907 году, четко указывает на то, что не может быть никаких общих наказаний и взысканий, на гражданское население не ложится вина за неправомерные действия правительства, а имущество простых людей ни при каких условиях не подлежит конфискации.

На судью смотрели с уважением и доверием. Конвенция, не подлежит конфискации, гражданское население, коллективная ответственность – это звучало очень убедительно. Отвечать должен лишь тот, кто сотворил личное преступление, но в этой горной курортной местности ничего особенного, за исключением лагеря для военнопленных, не происходило. Да и в нем ну были когда-то русские и куда-то подевались, зато сейчас содержатся английские летчики в полном соответствии с Женевской конвенцией. Живут достойно, получают посылки из Красного Креста, медицинскую помощь – так говорили те, кто этот лагерь охранял.

– Все обойдется, – твердил соплеменникам судья, но боялся поднять глаза на своих дочек, потому что чувствовал перед ними не общую, но личную вину.

Старшей было двадцать два года, у нее был жених, который пропал на Восточном фронте, и судья не знал, чем ее утешить. Ее сестры были моложе, но и они уже заневестились – красивые, здоровые, крепкие, созданные для того, чтобы творить новую жизнь. Бог не дал ему сына, может и к лучшему, потому что сын ушел бы на войну и погиб. Но что будут делать наши дочери в мире, где мужчин поубивало, спрашивала жена.

А судья все сильнее чувствовал холод. Он сжимал его руки и ноги, он пробирался внутрь, заполняя легкие