Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов

Вудро Вильсон в восемнадцатом году, когда этим правом воспользовались сами чехи, а американец лишь тогда узнал, что в Богемии и Моравии, оказывается, проживает три миллиона немцев, потому что покойный Масарик не удосужился его об этом известить. Так почему же теперь, когда про судетских немцев узнал весь мир, они не могут воспользоваться своим законным правом на самоопределение? Как вы нам говорили: самоопределение – слово, конечно, красивое, но все решает сила? Пусть она и решит.

У западных славян оставался последний шанс обратиться за помощью на восток, и Бенеш срочно запросил через советского посла у Сталина авиацию, но ответа не получил – и тут мнения экспертов расходятся – то ли потому, что было уже поздно и Советы, не имея с Чехословакией общей границы, поделать ничего не могли, то ли на самом деле не очень-то и хотели. Во всяком случае, когда летом того же года немцы поинтересовались, как поведет себя Кремль в ситуации их возможного наступления на Судеты, нарком Литвинов сообщил в частной беседе германскому послу графу Шуленбергу, что Советский Союз не сидел в девятнадцатом году за версальским столом и потому ответственности за границы и состав чехословацкого государства не несет.

Тогда-то и случилась та самая злополучная конференция в Мюнхене, на которую чехов позвали, однако в зал переговоров не пригласили, оставили за дверью и всё решили за их спиной: Судеты уходят, чехи должны подписать договор – и точка. Для судетских немцев это был акт исторической справедливости, для чехов – страшное унижение, оскорбление, обман, обида, предательство, чего они не заслужили и не могли ни понять, ни простить. Но им сказали: ноу, найн, но. Никто не хотел большой войны в Европе из-за такой мелочи, как судетский кризис, и из-за народа, о котором мы ничего не знаем, заявил, вернувшись домой, лорд Чемберлен, и его встретили на родине как героя.

Правительству Бенеша за слепую подпись на мюнхенских бумагах была обещана неприкосновенность урезанных новых границ, а также 8 миллионов фунтов отступных и еще 4 миллиона для помощи немецким социал-демократам, бежавшим из Судетской области от нацистов. Были переданы или нет эти деньги, история умалчивает, но вот что касается неприкосновенности границ, то здесь чехов вторично развели по известному правилу «Обещать – не значит жениться». Франция заявила, что не может ничего гарантировать без Англии, Англия без Италии, Италия без Германии, а последняя отказалась признавать новые границы Чехии до тех пор, покуда чехи не урегулируют свои внутренние споры. А споров этих в стране с очень неоднородным населением было через край.

Однако самое обидное в той истории, где, если верить Черчиллю, великие державы, выбирая между войной и бесчестием, получили всё сразу, заключалось в том, что чехи напрасно уступили. У них была сильная армия, были мощные укрепления в Судетских горах, остатки которых попадались мне во время моих прогулок, и не факт, что немцы решились бы на Чехословакию напасть. Им пришлось бы вести бои в труднопроходимой, лесистой, хорошо защищенной местности, откуда простреливаются равнины, и победа далась бы немецкой армии огромной кровью, даже учитывая помощь местного населения. В сущности, в тридцать восьмом, когда Германия была еще не так сильна, Чехословакия могла спасти мир от Второй мировой или хотя бы оттянуть ее начало, однако президент Бенеш рассудил иначе и немцев к войне подтолкнул. На Германию заработала мощная чешская промышленность, а укрепления в Судетах стали полигоном для отработки будущих военных операций вермахта при штурме линии Мажино.

Я читаю об этой в общих чертах известной мне истории далеко за полночь в опустевшей «Зеленой жабе». Одиссей доверяет мне и разрешает оставаться здесь, сколько я захочу. Он знает, что никакая сила не оторвет меня от компьютера и я не стану украдкой пить хозяйский эль. Сам он давно спит, спят в тесной каморке на заднем дворе николаевские девчонки, меня окружают лишь шкуры убитых зверей, темные зеркала, старинные шкафы, пивные бочонки, кружки, полки с отсвечивающими бутылками и пустые экраны телевизоров, но я чувствую, что все равно не один в этом мире, где перепутались границы и времена, и точно так же, как ходит по поповскому дому печальный судетский судья, собираются в «Зеленой жабе», которая тогда тоже называлась иначе, ее прежние завсегдатаи и ведут свои крикливые разговоры. Меня обступают их тени, я слышу далекий смех, возгласы, чужую грубую речь, но мы не можем с ними пересечься.

О, я много бы дал за то, чтобы на них посмотреть! Прошлое волнует меня не меньше настоящего, я судорожно отыскиваю в нем то, чего там, возможно, никогда не было и нет – смысла и цели. Меня влечет к истории и одновременно воротит от нее, я пугаюсь ее спящих духов, которые в любую минуту могут проснуться, как споры сибирской язвы, но при этом точно знаю одно: желать поменять в ней что-либо бессмысленно, и не только потому, что это невозможно. Если бы история была хоть чуточку другой, хотя бы на капельку менее подлой и лживой, если бы не было всех этих людоедов, которых мы хором проклинаем, войн, конфликтов, ГУЛАГов, концлагерей, террора, геноцида, холокоста, одсуна, аншлюса, шовинизма, фашизма и прочей людской чумы и нечисти, не было бы и нас. Да, были бы другие и наверняка намного лучше, выше, чище и благороднее, но нас бы не было. Вот какая штука, и потому судить прошлое, возмущаться и негодовать – значит рубить под корень самого себя. Не знаю, насколько моя мысль оригинальна, но это то, что приходит мне в голову в бывшей немецкой деревне, где не осталось ни одного немца.

Ойоха

Окончился май, умерла американская линия, я понял, что все мои отчаянные усилия и безумные попытки оказались напрасны: мы проиграли, грант получила другая или другой, у кого был блат, больше способностей, возможностей, личных достижений, кто лучше знал английский, и никогда больше мы с Катей об этом не говорили. Но шестнадцатого июня без пяти минут шесть в филёвской квартире раздался пронзительный телефонный звонок.

На самом деле, отец Иржи, он был, конечно, самым обыкновенным и пронзительным показался нам лишь оттого, что телефон молчал уже несколько месяцев – мы сами отключили громкость сигнала, чтобы никто не досаждал нам извне. Некоторое время мы оба смотрели на таинственный черный аппарат. Он казался похожим в эту минуту на внезапно проснувшийся вулкан, и звук из него извергался, как огонь Везувия. Я схватил тяжелую трубку в тот момент, когда