Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов

взрывы отражались на наших повернутых лицах. От постройки черное пламя побежало дальше к дому, к бане, потом стали загораться и взрываться машины, кто-то из гостей попытался дернуться, но получил удар. Петя лежал на берегу огромный, неподвижный, словно выбросившийся на берег кит. Нападавшие прихватили его с собой и исчезли. Стало очень тихо, только пронзительно закричала Катя, а где-то вдали в тон ей завыли сигналы пожарных машин, которым уже нечего было тушить.

Вражда племен

Судетский судья не делился своими печалями ни с кем из соотечественников, но как-то раз разговорился со своим старым знакомым, чешским профессором астрономии, который много лет подряд приезжал в лечебницу доктора Присница. Фолькер, как и все обитатели Фривальдова и его окрестностей, прекрасно знал, что Винценц Присниц был шарлатаном и грубияном, которого лишь чудом при жизни не засудили, и все эти холодные ванны и ледяные обливания суть издевательство над людьми и пустая трата времени и денег, однако ежели состоятельным горожанам нравится деньги тратить, а курорт приносит местным жителям доходы, пускай.

– Это все не имеет значения, – улыбнулся чех. – Главное, верить в то, что они помогают.

«Похоже, этот действительно верит», – подумал Фолькер. И правда, сколько ни проходило лет, профессор внешне не менялся, оставаясь таким же здоровым, добродушным человеком, каким, наверное, бывает тот, кто чаще смотрит в небо, чем на землю.

– А что касается ваших опасений, дорогой коллега, – рассуждал семидесятипятилетний астроном, по-хозяйски ступая по курортной тропе, проложенной век назад предприимчивым немецким пастухом, и маленький Фолькер едва поспевал за рослым славянином, – то вы слишком драматизируете ситуацию. Положение немецкого населения вовсе не так ужасно, как немцы себе это представляют и как внушает вам гитлеровская пропаганда. Но вы почему-то решили, что самые обиженные в этой стране. Поверьте мне, дорогой друг, никто в Праге и не мыслит о том, чтобы намеренно унизить немцев. А если что-то противозаконное и происходит, то лишь вдали от больших городов. Но вы – судья и должны с этим бороться.

– Меня уволят на следующий же день, – произнес Фолькер с горечью. – Я слишком независим для вашего независимого государства.

– Судья и должен быть таким.

– Скажите об этом чиновникам, которых прислали сюда из Праги, – пробурчал немец. – И посмотрите, как они себя с нами ведут. Меня несколько раз предупреждали об отставке. И давно выгнали бы, хоть я и знаю чешский. Только заменить некем. Никто не хочет ехать в эту глушь.

Звездочет остановился, схватил одной рукой Фолькера за пуговицу, а другую приложил к сердцу. Он был немного смешон в своей старомодной, не свойственной чехам откровенности и сентиментальности:

– Клянусь, я употреблю все свое влияние, чтобы этого не произошло. Но и вы должны повернуться к нам лицом. Разве вы не согласитесь с тем, что лучше быть в меньшинстве на свободе, чем в большинстве при диктатуре? Или вы не видите, что творится по ту сторону границы?

– Вижу, – ответил Фолькер нехотя: ему было неприятно это с чехом обсуждать. – Но я вижу и другое. На вашем гербе написано, что правда побеждает. А между тем вы родились во лжи и продолжаете лгать. Твердите о свободе, а сами стремитесь создать государство одной нации и насильственно переделать все народы, которые достались вам после распада империи, в чехов. Начали со словаков, а дальше перейдете к закарпатским украинцам, потом к цыганам, потом к венграм и, наконец, к нам. И либо всех через два-три поколения ассимилируете, либо выгоните вон. В вас нет широты мысли.

– Что поделать, если такими нас создал наш праотец Чех? – отшутился астроном, которому этот разговор тоже едва ли был по душе. – И потом, не вы ли проповедовали, мой друг, эсперанто? Люди рано или поздно придут к тому, что на земле будет один язык и один народ, а если нет, человечество погибнет под бременем противоречий.

Да, теперь они поменялись ролями. Когда-то молодой студент призывал старшего товарища верить в святой союз ученых людей, а нынче тот убеждал его в космополитической ерунде. «Какая, однако, наивность! – подумал судья. – Или звездочеты все такие?»

Но вслух произнес другое:

– Спасибо, профессор. И все же знаете, что я вам скажу. Конечно, свобода лучше, чем несвобода, а на небе все обустроено разумнее, чем на земле, но покуда мы находимся внизу, то, видит бог, будь я чехом, я бы отрезал Судеты, как аппендицит, чтобы не погубить весь организм.

Профессор побледнел, качнулся и, не попрощавшись, зашагал в сторону гостиницы.

«Неужели и этот тоже, – пробормотал судья с тоскою, – обыкновенный чешский шовинист?»

Однако профессор оказался и впрямь влиятельным и великодушным человеком, ибо фривальдовского судью местные власти больше не трогали. Только зря не трогали. Может быть, если бы его вовремя уволили, он бы нашел в себе силы куда серьезнее отнестись к тому, что гласила вторая часть древнего пророчества на стене:

Этот дом мой и не мой,

Я живу здесь как странник.

Мой потомок тоже будет странником.

А между тем взаимная ненависть двух народов становилась год от года сильнее, но теперь судетские немцы были уже не такими слабыми и разобщенными, как двадцать лет назад. В марте тридцать восьмого года вслед за аншлюсом Австрии они потребовали признания немецкой автономии в четко очерченных исторических границах, присутствия только немецких чиновников на своей земле, свободы немецкой культуры и немецкого мировоззрения, а заодно подсчета и компенсации убытков за двадцать лет чехословацкой оккупации. По улицам судетских городов с утра до вечера ходила немецкая молодежь в белых рубахах с красно-черной свастикой на рукавах и распевала немецкие гимны, маршировали малые дети и вскидывали руки в нацистском приветствии. Бой барабанов, факельные шествия, выбитые стекла в госучреждениях и чешских школах, и ни полиция, ни армия не смели больше пальцем против немецкой шпаны шевельнуть. Спрятались, наложив в штаны, в казармах и полицейских участках и нос боялись высунуть.

«После длительной, продолжительной болезни скончалось чехословацкое государство», – резюмировали немцы, попивая пиво в кабачках от Карлсбада до Брюнна, и с удовольствием наблюдали за тем, как резвится их молодежь.

Однако Фолькер в отличие от своих соотечественников испытывал не прилив радости и гордости, но еще большую тоску. Он читал не только немецкие, но и чешские газеты и видел то, чего не видели другие: чехи боялись, но запоминали, сидели запершись в своих горницах, но фотографировали глазами