Нахалки. 10 выдающихся интеллектуалок XX века: как они изменили мир - Мишель Дин

она решила вернуться в New Yorker, Уильяма Шона пришлось уговаривать взять ее обратно. Один редактор сказал в интервью Vanity Fair: «Мистер Шон считал, что Полин замарала свое имя». Но обратно все же принял.

Летом того же года вышел сборник статей Кейл, «Когда гаснет свет», получивший прекрасные отзывы. Спорам по поводу скандала вокруг «Гражданина Кейна» было уже десять лет. Так что, невзирая на провал в Голливуде, Кейл по-прежнему считалась мастером своего дела, и у ее творчества были поклонники.

Но Рената Адлер держалась иного мнения. В New York Review of Books она разнесла книгу Кейл с яростью, необычной даже для прославленного критика:

Итак, вышел в свет сборник ее рецензий за последние пять лет «Когда гаснет свет», и, к моему удивлению (и без всякого преувеличения в духе самой Кейл или Джона Саймона), место этому сборнику, всему целиком и каждой его статье и каждой в ней строчке без малейшего исключения, – в мусорной корзине.

Эта оценка появляется в середине рецензии, после долгого обсуждения других произведений Кейл, которые Адлер поставила выше. Ухудшение стиля Кейл Адлер приписывала не столько ее ошибкам (в рецензии вообще мало говорится о Кейл как таковой), сколько отупляющей монотонности работы штатного критика, который должен штамповать статью за статьей и столько смотреть фильмов, что рецензии сами по себе становятся повторением заезженных шаблонов. Впрочем, неважно, сколько оговорок выдвинула Адлер перед своим свирепым заявлением, – она явным образом объявляла Кейл войну. И аргументы нашла вполне серьезные.

Хирургической точности атака была обращена против стиля Кейл, не против сути ее критики. В рецензиях Кейл Адлер раздражал именно стиль их написания: она считала их чисто пафосными и абсолютно безыдейными:

У нее есть базовый словарь из примерно девяти любимых слов, которые встречаются сотни раз и часто по нескольку раз на странице (в книге этих страниц почти шестьсот): «шлюха» (и производные «шлюховатый», «шлюшистость») – применяется в разных контекстах, но почти никогда не относится к реальной проституции; «миф», «символ» (также «мифический», «символический») – слова для придания тексту интеллектуального вида, но что они значат – неопределимо; «поп», «комикс», «треш» («трешевый»), «бульварный» – используются как оценочные (обычно оценка одобрительная), а в общем, они вполне взаимозаменяемые с эпитетом «символический»; «пронизанный городской поэтикой» – то же самое, что «бульварный», но чуть более жесткий; «мягкотелый» (уничижительно); «напряжение» – видимо, означает любое желательное состояние; «ритм» – часто используется для описания действий, но означает гармонию или темп; «нутряной» и «уровень».

Адлер в дальнейшей своей работе возвращалась к этой технике снова и снова, выбирая у своего объекта набор слов и обращая против него же, чтобы выставить его дураком. Применение этого метода против Кейл, давшей колоссальное количество материала для анализа, написанного в формате рецензий на фильмы, дало эффект совершенно разрушительный. Разрушительный настолько, что многие ощутили порыв встать на ее защиту. На страницах New York Review of Books, отведенных под читательские письма, появились среди прочих слова в защиту Кейл от тринадцатилетнего Мэтью Уайлдера, назвавшего эссе Адлер «гнетущей, мстительной, беспощадной тирадой». Джон Леонард из New York Times тоже ее упрекнул: «Не сомневаюсь, что известные мне штатные критики так же беспощадны к себе, как мисс Адлер к мисс Кейл. Так же тщательно разбирают используемые эпитеты. Так же говорят о собственном разуме, „вмещающем не более 800 слов”». Другие друзья Кейл, включая Джеймса Уолкотта, тоже выступили в прессе в ее защиту. Но сделанного было не вернуть. В две тысячи первом, когда Кейл умерла, слова Адлер о ее творчестве всплыли чуть ли не в каждом некрологе.

Может быть, молодая Кейл времен «Кругов и квадратов» смогла бы дать испепеляющий ответ. Но она не написала об этом ни строчки и не дала по этой теме ни одного интервью, только сказала однажды репортеру: «Очень жаль, что миз Адлер не по душе моя работа. Что тут еще скажешь?» Уильям Шон на вопросы газетчиков только и сказал, что Адлер всегда так пишет – он это хорошо знал. К тому времени Адлер уже семнадцать лет периодически давала материал в New Yorker, и многие из этих лет провела в атаке. Она была безжалостным аналитиком и в любые логические ошибки вцеплялась как собака в кость. Всякий что-либо читавший о ее прежней работе знал две вещи: она умнее почти всех, кто ее окружает, и любит демонстрировать это печатно.

В биографии Адлер на удивление много – для человека, привыкшего делить на черное и белое, – противоречивых моментов. В одном посвященном ей очерке в New York ее однажды назвали «такой же напористо и публично скрытной, как Вуди Аллен». (Сейчас, когда мы так много знаем о Вуди Аллене, это звучит странно.) Но Адлер действительно жила одновременно и на виду, и очень не на виду. О ее детстве мало что известно, кроме того, что она была дочерью беженцев из Германии и родилась в Милане в тридцать седьмом году. Ее родители во время Второй мировой войны как-то перебрались в Коннектикут и привезли ее с собой.

С самого детства в ее характере доминировала тревожность. В интервью одному журналу она сказала, что ей трудно было выучить английский. Родители хотели поместить ее в школу-пансион, чтобы облегчить процесс, но она только сильнее разнервничалась. Тревожные состояния преследовали ее и в Брин-Море, женском колледже в Пенсильвании: там она доносила сама на себя за нарушения – например, за курение. В какой-то момент ей даже пришлось обратиться к психиатру и просить брата делать за нее письменные работы. После выпуска она хотела изучать юриспруденцию, но в итоге оказалась в магистратуре Гарварда, изучая философию, как когда-то Зонтаг. Как и Зонтаг, она не закончила обучение, хотя и провела год в Париже по программе Фулбрайта, где училась у знаменитого антрополога Клода Леви-Стросса.

Адлер не собиралась делать карьеру в науке, хотя и говорила потом, что с академического пути сошла практически случайно. В Гарварде она встретила ныне забытого колумниста New Yorker С. Н. Бермана и перевела одну из его пьес. Именно он предложил ей пройти собеседование в New Yorker, и ее туда взяли – почти случайно. Ей тогда еще не слишком легко было писать. Позже она говорила, что первые статьи писала в основном для того, чтобы произвести впечатление на своего жениха Руэла Уилсона, сына Эдмунда Уилсона и Мэри Маккарти.

Познакомившись с Адлер летом в Италии, Маккарти описала ее как персонаж романа: «тоненькая, библейского вида еврейская подруга Руэла… ее можно назвать или серой мышкой, или красавицей – зависит от вкуса». Если между ними и была какая-то враждебность, соперничество сильных интеллектов, как между Маккарти и Зонтаг, то свидетельств о