Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

неловко: население приговорено изначально, именно тогда, когда город превратили в придаток крепости. Пройдет три месяца, и вице-президент Украины запретит гражданам Незалежной пользоваться «мирными коридорами», что открыты русскими солдатами. А куда ж идти, ахнет городской житель, у которого ракетой снесло крышу. Но логика осады Руана осталась неизменной: никуда не ходи, оставайся во рву.

На набережных Мариуполя торговали не раками, не судаками, не бычками, а гранатами. От Донецка, где установилась российская власть, до Мариуполя всего сто километров, расстояние ничтожное для снаряда, и потому (так объясняли любопытным) гигантский завод «Азовсталь» за последние восемь лет превратился в неприступный бункер, занимавший десятки километров вдоль моря, стал невиданной в Европе крепостью. Теперь курортный город был даже не придатком вредного производства, но стал прифронтовой полосой, обслуживающей гигантский вооруженный форт. Но когда идет бой за крепость — то все вокруг уничтожают. Этого кто-то не знал? Это для западного обывателя новость? Укрепрайон занимал треть города — как можно уничтожить крепость, не уничтожая всего живого вокруг? Есть такие методы? Методов таких не имеется, а срок уничтожения был назван точно: май.

— Надо жителей эвакуировать! И зачем было строить крепость внутри города?

Зима в Мариуполе мягкая, окно в комнате учителя распахнуто — любил, когда ветер с моря. Это гнилое обмелевшее море, прибой мутный, лилового цвета жижа, не похожая на морскую воду; однако ветер морской.

— Если все это так, то наших жителей пожалейте! Вы же сами отсюда родом, Гришенька! — учитель возмутился. — Либо жителей удалите из города, либо военных — с завода.

— Беру на себя ответственность, открываю секрет, рассчитываю на понимание. Панику сеять не намерены.

Перед школьным учителем стоял, сияя лимонными панталонами, политический комиссар. Грищенко и сам сознавал вопиющий стиль своей амуниции. Для разговора с бойцами «Азова» наряд был выбран правильно: людей нужно будоражить. Пусть крикливо, зато — отчаянно. Школьный учитель не привык к такому напору, жмурился от сияния комиссара идеологического фронта.

— Знаете, Микола Мельниченко не предлагал мне уехать… Он даже звал меня примкнуть к ополчению.

— День на сборы. — Грищенко даже пальцами щелкнул, как факир, демонстрирующий фокус. — Двадцать четыре часа — и вуаля! Ваш отец погиб в лагере у москалей. Не забывайте об этом.

— Сталин — не москаль… Брежнев сам из Днепропетровска… Хрущев одних отпускал, других сажал… а Хрущев, знаете ли, хохол. Украинское ГБ пострашнее московского. Вы уж поверьте своему школьному учителю.

— Брежнев — типичный советский негодяй, то есть русский имперец.

Василь Сидур кивал, слушая своего выдающегося ученика. Было видно, что Грищенко легко может владеть аудиторией.

— Все вы говорите верно, Гришенька. Брежнев — русский, и Днепропетровск — это город Екатеринослав. И Мариуполь был русским городом. И Одесса. И Харьков. Русский язык здесь, в Мариуполе, всегда был главным. На втором месте греческий. Вы пропагандист, верно?

— Идеолог, — поправил Грищенко. — Идеология проста. Святая ненависть. Вы ненавидите убийц отца? Но это частность. Теперь мы обобщили: ненавидим всех русских и все русское. Происходит становление украинской нации.

— Не умею я никого ненавидеть. Печалиться можно. Горе не в том, что русские на наши земли вошли. Бойцы «Азова» — ваши ученики, вы им так и говорите. А для меня горе в другом. Русские свой подарок назад отобрали. А это некрасиво. Русские братство предали. Теперь нет братства.

— Никогда русские нам братьями не были. Четыреста лет унижали. Историка Костомарова не печатали, потому что он украинец.

— У меня было издание Костомарова тысяча восемьсот восемьдесят шестого года. Причем уже четвертое издание… Жалко, что продал книгу, — сказал школьный учитель. Видя, что собеседник огорчен его словами, уточнил: — Вы странно наше семейное диссидентство интерпретируете. В Мариуполе все говорят по-русски, и греков больше, чем украинцев. Отдельных ценностей Украины не существует.

— Вот именно! — воспламенился Грищенко. — Украина разделяет европейские ценности!

— Какие же такие?

— Рыночную экономику и демократию!

— Да-да-да… — школьный учитель взвесил ценности и обстоятельства, дал окончательный ответ: — Приватизации завода не ждал, и того, что на заводе будет вооруженный форт, не ждал. Уехать не могу. Отец говорил: «Почему я должен уезжать из своей страны? Пусть те, кто меня гонят — пусть сами уезжают».

— Слова великого сына украинского народа! — объявил Грищенко.

— И Мельниченко, который остался бороться — тоже сын украинского народа. Повторю за отцом: пусть уезжают. Уже двенадцать миллионов украинцев уехало. А я здесь останусь.

Его отец умер от голода в мордовском лагере в 1982 году, а спустя три года погиб и другой диссидент, поэт Василь Стус. Их — Дзюбу, Стуса, Черновола и его отца — называли сегодня «украинскими националистами» на том основании, что они выступили против арестов украинской интеллигенции. Василя Стуса сажали дважды, причем его адвокатом выступал молодой тогда юрист Медведчук, который не защищал, а ухудшал положение подзащитного. Сегодня этот самый Медведчук стал предпринимателем, миллионером и пророссийским политиком, оправдывал аннексию Крыма. А в советские годы Медведчук отнюдь не защищал — но доказывал вину осужденного поэта Стуса. Сидур, как и Стус, был осужден по той самой 58-й политической статье, которую якобы отменили, но возродили в 1962 году. Срок заключения, как и в проклятые годы: десять лет мордовских лагерей и «пять по рогам» — то есть пять лет на поселении. Как и Стус, его соратник Богдан Сидур объявил голодовку и умер в карцере от голода.

— Ваш отец умер от голода! — воскликнул Грищенко. Полные щеки куратора современного искусства приятно контрастировали с разговорами о голоде. — Москали уморят и вас.

— Так весь Мариуполь вымрет. На какие деньги восстанавливать?

Грищенко поморщился.

— Найдем деньги. На репарации восстановим. Когда поставим Россию на колени, русские ответят за каждый камень, за каждый разбитый завод, за каждую уничтоженную клинику… Будут выплачивать миллиарды! Нам надолго хватит.

— Красивый план. Заплатят за разбитый завод, который они сами и построили, — печально сказал Сидур. — А если они не дадут денег?

— Очередь стоит — дать Украине деньги. Это очень перспективный заем.

— Не понимаю. Запутался. Деньги дадут. Откуда возьмут? Напечатают и дадут?

— Не наша забота. Наша забота — выстоять.

— Гришенька, я всю жизнь этим занимался. Учил тому, о чем представления не имею. Мы какую экономику строим?

— Боремся за то, чтобы москали сгинули, а Украина стала жить по законам рыночной экономики. Мы защищаем демократию Запада и рыночную систему Запада.

— Неужели моя жизнь нужна американской демократии? На кой ляд великой стране моя жизнь? Или жизнь Миколы Мельниченко? Мельниченко сражается не за демократию, а за свой дом.

— Американской демократии нужно справедливое устройство мира.

Школьный учитель наклонился к лицу своего бывшего ученика и, едва шевеля губами, прошептал:

— Подвох тут какой-то, Гришенька. Жил Мариуполь металлургией. Потом завод присвоил один богач. А теперь на заводе крепость. Есть у меня предположение… Нашу