Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

— Арачаев, это ты? Держись! — кричал тонким голосом Бушман, — дверь примерзла.

Ободренный живым голосом, Цанка пополз вверх, но у него ничего не получилось и он просто лег на ледяные ступеньки. Вверху раздался резкий скрежет, маленькие ледяшки полетели в разные стороны, дверь раскрылась и показался Бушман. Андрей Моисеевич не стал тащить Арачаева вверх, он резким движением выломал дверь на первом этаже котельной и туда затащил обмерзшего Цанка. Там, в относительно теплом помещении, он долго растирал тело, лицо, ноги и руки товарища. Позже, когда Цанка пришел в себя, они осторожно поднялись наверх в маленькую каморку физика.

Огонь в печи давно потух, но в комнате все равно было тепло и уютно. Бушман зажег керосиновую лампу, и Цанка с удивлением стал разглядывать комнату. Кругом было чисто и аккуратно: на стене были приделаны деревянные самодельные полки, на них стояли несколько книг и какие-то листки бумаги с типографским шрифтом; в углу стоял маленький стол, накрытый изношенной, но чистой матерчатой скатертью; в другом углу висел рукомойник, над ним плакат с каким-то лозунгом, а рядом на гвозде солдатское полотенце; на самом видном почетном месте висел портрет Сталина в самодельной деревянной рамочке.

— А это откуда? — спросил удивленно Цанка.

Андрей Моисеевич возился в это время около печи.

— У солдат обменял, — ответил он, зажигая спичку.

В железной печи заиграл огонек. В комнате стало еще светлее и веселее. На лице Цанка появилась блаженная улыбка, он, почувствовав домашний уют, расслабился и лег во всю длину на деревянных нарах, покрытых двумя толстыми одеялами. Его длинные ноги уперлись в стену, он закинул руки за голову, глубоко вздохнул, веки незаметно сомкнулись.

— Цанка, проснись, просыпайся, — Бушман осторожно теребил плечо, — вставай, давай чай пить.

Цанка проснулся, ему хорошо и спокойно. Впервые за многие месяцы он почувствовал себя в безопасности; он блаженно потянулся, глубоко зевнул, из груди вырвался блаженный стон: "А-а-а!"

— Ну ты храпишь, как богатырь! — усмехнулся Бушман.

— Я храплю? — спросил Цанка, вставая и осматривая голодными глазами стол.

На маленьком столе в граненых стаканах отсвечивал багрово-коричневым светом крепкий чай, рядом в металлический миске лежал засохший черный хлеб, рядом белел небольшой кусок сахара, пахло спиртом.

— Давай для начала выпьем, — и Бушман протянул Цанку алюминиевую кружку.

Молча выпили. Благодатное тепло разлилось по всему длинному тощему телу Цанка.

— Пей чай, пока не остыл. Сахар возьми, короче пока можно наслаждайся свободой, — говорил, скупо улыбаясь, Андрей Моисеевич.

Горячий стакан жег истерзанные руки Цанка, он с любовью и нежностью сжимал стакан, мелкими глотками продлевал удовольствие.

— Сахар возьми. Возьми сахар, — Бушман кончиками пальцев мягко продвинул сахар к Арачаеву.

— Нет, нет, спасибо. Я не хочу. Я немного хлеба лучше поем.

— Давай еще понемногу, — физик нагнулся под нары, достал фляжку и прыснул спирт в кружки.

Еще раз жадно выпили, долго дышали в кулак, потом нюхали сухой хлеб. В печи что-то треснуло, огонь медленно угасал, с краю на печи шипел горячий чайник, вместо поломанной ручки торчала проволока.

— Может быть дров подложим, — предложил Цанка.

— Пока не надо, пусть догорают, — с этими словами физик полез под нары, достал два-три полена и положил возле печи. Только теперь Цанка заметил, что нары снизу завешены цветастой ситцевой тканью. Бушман перехватил удивленный взгляд Цанка и сказал:

— Ты знаешь, здесь можно все достать, кроме свободы.

Налили еще чай, уже не свежий, но тем не менее тоже вкусный, горячий. Цанка медленно, растягивая удовольствие, окунал черный сухарь в крепкий чай и потом с блаженством на лице его облизывал. Затем не выдержал, пряча глаза от физика, схватил грубыми грязными пальцами белый кусок сахара и жадно откусил край. Он сосал сахар, чмокал, маленькими глотками запивал чаем, глаза все не поднимал, его вконец развезло, плечи, руки беспомощно обвисли, он еще ниже опустил подбородок и, как ребенок, заплакал… Бушман достал махорки, скрутили самокрутки, от керосиновой лампы закурили. Угольки в печи еле тлели, Цанка подошел к печи, закинул одно полено, затем второе, потянулся за третьим.

— Хватит и одного, — тихо сказал Андрей Моисеевич, — надо дрова беречь. Неизвестно, сколько мороз продержится. Да и сколько бы не продержался, ты ведь видел, сколько всех осталось на территории дров. А взять их больше неоткуда. Или будем забор жечь или ту вторую гору, что за дровами… — наступила тягучая пауза, оба глубоко затянулись, — скорее всего будет второе. Ты больше не ходил туда — насколько уменьшается куча дров, в такой же степени увеличивается гора трупов.

— Почему их не закапывают? Почему их не хоронят?

— Вначале еще пытались; камнями забрасывали. Да это очень тяжело, а теперь и невозможно, ты ведь знаешь, грунт от мороза как металл стал. Вон за всю смену вы и трех килограммов породы набрать не можете. А сейчас, после этих морозов, и того меньше… Да и вообще, кому надо нас хоронить? Ты что думаешь, нас сюда с почетом с музыкой хоронить притащили? — и Бушман нервно, одними губами засмеялся. — В бараках цинга. Знаешь что это такое?

Арачаев молча кивнул годовой. Наступило тягостное молчание. Поленья в печи вдруг резко вспыхнули. Огонь осветил угрюмые серые лица. В линзах очков физика заиграли яркие зайчики, они машинально привлекли к себе внимание Цанка. Ему казалось, что на череп головы, обтянутый кожей, надели эти большие очки в желтой оправе. Он долго смотрел в упор на физика, и только теперь вспомнил, что это очки одного из беглецов, который вернулся и замерз у ворот. Цанку сразу вспомнилась гора трупов, ему стала противна эта комната и все на свете. Моментально его любовь и нежность к Бушману исчезли, он стал ему страшен и противен. Однако Цанка не проронил ни одного слова, он молчал и думал о чем-то далеком, далеком, ему теперь недосягаемом. Дикая печаль охватила все его сознание, он встал из-за стола, сгорбившись подошел к нарам, лег на спину и жалобно запел. Он пел на чеченском языке, пел о своих горах, о своих родителях, о своей земле, о своей любви и тоске, и песня была такая унылая и печальная, что Бушман в такт ее махал головой, что-то мычал, одинокая слеза выкатилась на его выдвинутую вперед скулу и застыла…Потом они выпили еще и еще, и прижавшись друг к другу крепко заснули на узких нарах Керосиновая лампа, неровно вспыхивая, догорала, слабые блики огня из печи играли в прятки на стене. Было тихо, тихо. Цанка проснулся от сильного холода. Возле печи возился Бушман, он курил, и сизый дым пластами стоял в комнате. Керосиновая лампа горела ровным красным пламенем. Цанка присел на нарах, свесил длинные худые ноги, болела голова, во рту был едкий вкус.

— Где можно помочиться? — спросил он.

— Вот там в углу под нарами ведро.

Цанка отодвинул простыню, в потемках увидел грязное, помятое и перебитое ведро, он ногой брезгливо хотел его выдвинуть, из этого ничего не вышло.

— Что ты там выделываешься, чистоплюй. Что, забыл как выглядит параша? — высоким голосом пропищал Бушман.

Цанка помочился.

— А по большому куда ты ходишь? — спросил, задвигая обратно вонючее ведро.

— А первый этаж.

— А это добро куда? — спросил Цанка, кивая головой на парашу.

— Куда-куда? — передразнил Бушман, — за дверь разумеется. Арачаев громко от души засмеялся.

— Теперь понятно почему у тебя вся лестница во льду.

— Это специально, чтобы такие как ты лишний раз не лезли. Теперь Андрей Моисеевич тоже смеялся.

— Мне надо возвращаться в санчасть, не то Семичастный окончательно погибнет.

— А что с ним? — ехидно спросил Бушман.

— Спирт кончился. Он послал на днях фельдшера к начальнику — тот не вернулся. Даже не знаем, что с ним.

— То же самое могло стать и с тобой, если бы я не услышал твоих славных падений. Кстати, ты мне всю лестницу разбил. Где я теперь найду доски? — Бушман пододвинул с края печи небольшую металлическую бочку, перелил из нее воду в чайник, капельки воды, стекая с чайника, весело зашипели, — воды совсем мало осталось, надо снега набрать.

Андрей Моисеевич подошел к двери, наклонился, что-то рассматривая.

— А мороз по-моему чуть ослаб. Сегодня дверь обложило льдом меньше, чем вчера. Давай возьми вон тот ломик и отбей лед, а то дверь не откроется. Только осторожно, вчера я чуть не выломал ее, торопясь к тебе на помощь.

— А как Вы узнали, что это я? — спросил Цанка, беря в руки маленький ломик и оглядывая длинную трещину вдоль всей двери.

— Не знаю, — ответил физик, поправляя резинку, на которой были закреплены его большие очки, — точнее говоря, я знал, что ты должен прийти. Я ждал тебя и только тебя. Другие мне не нужны.