Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Андрей Моисеевич налил еще понемногу спирта, кипятку в стаканы.

— Мы с тобой замыслили великое дело, непростое дело. Видимо, судьба посылает нам эти испытания. Крепись. Береги свои силы… Давай выпьем за успех задуманного, — они чокнулись, быстро выпили. — Главное никому ни слова. Я постараюсь, чтобы ты до весны был в санчасти. А Олегу Леонидовичу передай мой поклон, и скажи, что я болен и так далее и так далее. Ну ладно, иди, иди, а то скоро снова стемнеет.

— Я не смогу. Оставьте меня здесь. Там ведь холод дикий. — Нельзя, нельзя, дорогой. Попей кипяточку, и в путь.

Когда весь перемерзший Цанка добрался до санчасти, его встретил пьяный начмед. Второй фельдшер дал ему спирт, сказав, что это припасы Арачаева, в результате после того как через несколько дней мороз немного ослаб, Цанка выписали, но вместо бараков его повели прямо в карцер. Тяжелая дверь с шумом закрылась за спиной Арачаева. Отчаяние и страх охватили все его существо. Мрак и холод царили в этой вонючей комнате. После почти райской, по местным понятиям, светлой, сытой, теплой жизни санчасти это место показалось Цанку сущим кошмаром. Слева и справа кто-то в темноте зашевелился. Наконец глаза Цанка стали различать очертания предметов. Слева были узкие деревянные нары, на них кто-то лежал, а справа на корточках сидели два человека; они от холода скрючились в тихие клубочки. Тот, что лежал, не вставая обернулся к дверям и хриплым наглым голосом спросил:

— Кто такой? А ну иди-ка сюда! Махорка есть?

Этот голос вывел Цанка из оцепенения, он вспомнил о побеге, он должен жить, он будет жить, ему нужны силы и храбрость. Арачаев, не говоря ни слова, решительно сделал шаг в направлении лежащего, однако пол оказался весь ледяным и бугристым, он поскользнулся, чуть не потерял равновесие, левой рукой поддерживая себя, ухватился за край нар. В то же время лежащий на нарах, увидев слишком резкие движения новичка, попытался встать, он уже находился в сидячем положении, когда Цанка правой рукой без разбору нанес удар кулаком. Потом удары были еще и еще: глухие, резкие, отчаянные. Когда противник обмяк, Цанка приподнял его (он удивился легкости этого тела) и кинул его на ледяной пол; что-то металлическое упало на металлический пол и зазвенело — это был огромный обоюдоострый нож. Цанка сел на середину нар.

— Лезьте сюда, — скомандовал он двум доходягам, — за что вас сюда посадили? — спросил он их.

Они молча сели возле Цанка, тесно прижались, сохраняя какое-то тепло, ничего не говорили. Арачаев и так понял, что эти полуживые люди просто не могли больше работать и их загнали в карцер, чтобы окончательно добить, и главное, чтобы другим был пример. Цанка дал им по одному сухарю, потом закурили.

— Еще бы кипяточку бы, — прошепелявил беззубым ртом один. Снова наступила тишина. Лежащий на полу зашевелился, простонал, перевернулся на спину, закинул вправо голову и так замер.

Примерно через сутки дверь со скрежетом раскрылась.

— Арачаев живой? — спросил хриплый бас. — На выход.

Замерзшие кости не разгибались. Цанка с трудом растолкал соседей, встал. Сидящий справа даже не шелохнулся, от него веяло холодом.

Арачаева, как самого здорового работника, сразу же назначили бригадиром, и он после скудного, но горячего завтрака повел свою бригаду на работу. Как бригадир Цанка не должен был приносить на территорию породу, однако он обязан был следить за работой и должен был обеспечить свой барак теплом, для этого в конце рабочего дня несколько человек, из числа самых здоровых, должны были нарубить хотя по одному кустарнику, который лежал, прижавшись к земле под снегом в глубоких ложбинах ущелья.

В первый день Цанка искал блатного главаря — Пузатого, но его не было на работе. Вечером после еды он нашел его лежащим возле печи. Рядом, прижавшись к нему, ютилась его сука. Арачаев долго с отвращением смотрел на это полуживое тело. Под палаточной накидкой некогда мощное тело даже не ощущалось; лицо приняло земляной цвет; веки глаз были сомкнуты и их покрывала какая-то зеленоватая слизь; губы опухли, гноились.

— Сифилис да плюс цинга, — сказал кто-то рядом.

Арачаев отошел в сторону.

— Этих двоих на улицу, — скомандовал он, затем пальцем поманил к себе одного из работяг, полукрестьянина-полуприблатненного, — ты будешь лежать здесь возле печи, а ты и ты отвечаете за тепло.

Так началась для Цанка изнурительная, монотонная жизнь, и хотя он физически не работал, он чувствовал, как силы покидают его. Чувство постоянного холода и голода преследовало его днем и ночью. К этому позже прибавилось еще одно несчастье: по ночам он просыпался и не мог заснуть. Это было самое мучительное состояние. Ночной сон — единственное спасение заключенного — покинул его. В его мозгу снова и снова разрабатывался план побега. Всякие дурные мысли приходили в голову, он не мог их отогнать, не мог забыться. Эта идея побега постоянно мучила и тяготила его.

В середине марте, когда мороз чуть-чуть спал, начались сильнейшие ветры. По ночам в бараке было холоднее, чем в лютый мороз. Ледяной ветер пронизывал все щели и свободно гулял по наполовину опустевшему помещению. Заключенные полностью обессилели. Кормить стали все хуже и хуже, люди болели, умирали. Утром заключенных с трудом выгоняли на работу, они весь день беспомощно возились, ковырялись в земле, но мерзлый грунт не поддавался, и тогда с мечтою о еде, сне, тепле они тащились в бараки. Из-за полупустых корзин в первую очередь доставалось бригадиру, он должен был обеспечить добычу золотоносной породы. Вместо этого заключенные приносили какую-то грязь, перемешанную с золой и снегом.

Бушман к тому времени переменил место работы. Он стал фельдшером. Практически вся санчасть подчинялась ему. У него оказались недюжинные способности в области медицины, по крайней мере они были выше, чем у начмеда Семичастного, и даже солдаты и вольнонаемные старались обращаться только к нему. Олега Леонидовича это обстоятельство мало тяготило. Он знал, что он вольнонаемный и он фактически хозяин положения, а лишняя работа его всегда тяготила. К тому же по баракам ходил слух о их нездоровых отношениях с Андреем Моисеевичем.

Однако данное обстоятельство мало заботило Арачаева — он был рад за своего товарища. Раз в две недели Цанка наведывался в санчасть. При встрече они ничего не говорили, только смотрели с надеждой друг другу в глаза. При каждой встрече Бушман наливал Цанку полкружки неразбавленного спирта, давал махорку и хлеб, и они, крепко пожав друг другу руки, расходились. После этих встреч Цанка обычно спал как убитый, а на следующий день долго смотрел на север, как бы примеряя и изучая будущий маршрут побега. Однажды при встрече Андрей Моисеевич отвел Цанка в фельдшерскую, налил спирта, вместе выпили, закурили. Арачаев молча, затаив дыхание, ждал, что скажет физик. Бушман стал на цыпочки, оглянулся на дверь и прошептал:

— Практически все готово. Я скоро положу тебя в санчасть, чтобы ты немного набрался сил. Терпи. Делай всё как велят. Понял? Будь осторожен! Скоро! — и он с силой сжал локоть товарища.

Наступил апрель. Дни стали длиннее. Теперь уже на работу ходили вместе с охраной. Бригада Арачаева числилась самой передовой. Цанка старался всякими путями помогать членам своей бригады: всячески уменьшал план; поставил в бараке две печи; отобрал для добычи самый близкий участок работы; иногда сам работал наравне со всеми. Однако мысли его были уже далеки от повседневной реальности. Днем и ночью он думал о побеге, по ночам ему снились сны, как они идут по бескрайним просторам севера, и он чувствовал, как это тяжело, как ватные ноги не могут передвигаться, что нет у этой земли ни конца ни края, и тогда он с ужасом просыпался, весь в холодном поту, и до утра думал — зачем ему этот побег, эта Америка. Он знал, что Бушману все равно где жить, что в Москве, что в Америке. У него весь мир — его Родина. Даже в долгих рассказах он никогда не вспоминал о матери, о доме, тем более о жене. Он думал только о своей физике, о своих важных открытиях, о своем величии и таланте. Он никого не любит, кроме себя… А куда бежать бедному Цанку? Ему нужны только его Родина, его горы, он хочет видеть только свою мать, своих родственников, своих детей. Как он будет смотреть людям в глаза? Скажут, беглец, трус. Да и где он в своем маленьком селе спрячется? Все равно придут чекисты и снова заберут. Лучше я постараюсь отсидеть свой срок как-нибудь, а может и досрочно выпустят… С такими мыслями он под утро засыпал, и когда сон его был самым сладким и блаженным, начинался бой ударов молота о рельс. И тогда Цанка с трудом вставал, снова видел эти ненавистные морды заключенных, эту вонючую столовую, эту парашу, этих тупых и бездушных солдат, эти болезни и смерти, это полное безразличие всех ко всем. И снова его окружали мрак, безысходность, отчаяние, и ему хотелось бежать, бежать хоть куда, хоть с кем, лишь бы не видеть всего этого насилия и жестокости, этой бесчеловечности.