Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

В конце апреля и в первой половине мая мороз ослаб, перестали дуть свирепые ветры, мир замер, прощаясь с зимой и готовясь встретить весну и лето. В воздухе витала радость, в душе Цанка тоже. Он жил в ожидании чего-то светлого, ясного, выстраданного, желанного. Он ждал праздника, праздника жизни. Цанка не хотел доживать, он хотел жить. Он стремился к жизни, он боролся за жизнь. И когда в середине мая он пришел в санчасть и ему сказали, что Бушмана перевели в городок вольнонаемных и что Андрей Моисеевич теперь работает чуть ли не главным в какой-то лаборатории по очистке золотоносной руды, то Цанка несказанно обрадовался. "Молодец физик, умница какой, — думал он, ликуя в душе, — там он конечно все организует. Все сделает как надо. Какой он умный! Молодец!" Дни шли. Каждый день был длинным, изнурительно тяжелым, монотонным, похожим на предыдущий. От Бушмана не было никаких вестей, это сильно тревожило Цанка, он нервничал, не находил себе места, при каждой возможности бегал в санчасть. Как-то лоб в лоб он встретился с Семичастным. Начмед на редкость был трезв.

— Ты что это каждый день сюда бегаешь? — спросил он Арачаева.

— Болею, Олег Леонидович, десны воспалились. Цинга, — виновато отвечал он.

— Ну заходи, заходи. Давай-ка посмотрим… Да, и смотреть нечего, и так все видно. К сожалению, медикаментов практически не осталось. Но ты наверно знаешь, что связь с материком восстановилась. Сегодня уже первые грузы пришли, на днях ожидаем и медикаменты, тогда зайди. А сейчас выпей вот это, — и он налил какую-то зеленоватую противную на вкус жидкость. — Пей, пей.

Цанка выпил и сморщился: ему стало тошно и противно.

— Ха, ха, ха, — смеялся Семичастный, — это очень полезно. Говорят, помогает от цинги. Тебе бы, конечно, спирта хотелось бы. Да вот нет — ты всё наворовал.

Цанка молчал; от выпитой микстуры перехватило дыхание, он только беспомощно замотал головой, при этом обе руки его сжимали горло и грудь.

— Знаю, знаю, что не ты воровал. Теперь знаю… Да ладно… Кстати вчера видел Бушмана, — при этом Семичастный замолчал, сделал паузу и внимательно посмотрел на Цанка.

— Андрей Моисеевич спрашивал тебя, просил передать привет. Хотел, чтобы я тебя в санчасть положил. Однако кто же тогда работать будет, — и начмед снова ехидно засмеялся, — а живет он там как буржуй. Устроился, сука.

Когда Арачаев стал выходить, он вслед тихо, как бы для самого себя сказал:

— А вообще-то гадина он недобитая. Далеко, скотина, уползет, если отсюда выйдет! Далеко!

Незаметно, в один день наступило лето. Не было ни дождей, ни какого-то переходного периода. Высоко поднялось солнце, день был бесконечно длинным и светлым. Пели птички, везде летали комары, мошкара. Это огромная речная долина ожила: тысячи разных цветов, трав, запахов наполнили мир. Небо было голубое, высокое, чистое. Казалось, что снега здесь никогда не было и быть не могло. Однако земля все равно была холодной, упругой, жесткой.

Но больше всего удивила река. Эта на вид маленькая, худенькая, вечно темная под снегом полоска превратилась в широкую речку. Вода в ней была темно-коричневой, мутной, холодной. Река весело шумела, на перекатах играла, пенилась, крутилась, ее маленькие шаловливые волны бились о забор колонии, пытаясь как-то чуть-чуть омыть всю эту человеческую грязь. А по ночам этот мерный шум реки успокаивал. Цанка всегда сравнивал этот звук с пением родного родника: его родник был звонче, резвее, как жеребец быстрым и горячим.

От Бушмана вестей так и не было. Цанка окончательно похоронил идею о побеге и в глубине души даже рад был этому обстоятельству. А жизнь закипела. Пригнали новую партию заключенных, а вместе с ними огромное количество солдат. Где-то далеко за перевалом заканчивалась дорога. По ней привозили огромное количество грузов: какое-то оборудование, питание, одежда и прочее. Днем и ночью солдаты таскали вручную и на тележках эти грузы на территорию. Заключенных почему-то к этим работам не привлекали. Питание в столовой стало разнообразным и значительно лучше.

По реке начался сплав леса. Бригаду Арачаева направили на речные работы; их задача была вылавливать бревна из реки и складывать их штабелями. Как ни пытался Цанка найти место, где лежала прошлой зимой гора трупов, он так и не смог ее найти. Задавать лишние вопросы охране он не хотел — главное, что сам еще живой.

Работа на реке была самой приятной за все время заключения. В реке было столько рыбы, что ловить ее не было никакого труда. Рыба стаями шла вверх по течению. Заключенные ловили ее в больших количествах и в первые дни ели просто сырой. Потом, наевшись, стали варить уху, жарить в костре. Вечерами приносили в колонию много рыбы; прятали, раздавали, обменивали на всякие вещи, еду, махорку с вновь прибывшими заключенными.

Эта сытая жизнь продолжалась недолго. Всю бригаду, как и многие другие бригады, погнали на строительство дороги. Днем и ночью шло строительство. Жили, ели, работали прямо вдоль дороги. После двенадцатичасового рабочего дня люди еле-еле доползали до своих палаток. Иногда даже поесть не было сил и желания, хотелось дойти до своей вонючей, вшивой, заполненной комарами палатки и заснуть, забыться, уйти прочь.

В эти дни Цанка часто вспоминал Бушмана, проклинал его, мечтал увидеть, чтобы избить. Несколько раз приходило желание самому бежать, он не знал куда бежать, как бежать, а скорее всего у него не было уже просто душевных и тем более физических сил принимать какое-то решительное действие. Он был подавлен и сломлен. Силы были на исходе, по всякому поводу он приставал ко всем, дрался, бил, оскорблял.

Несмотря на все ужасы и невзгоды, даже в таких безысходных ситуациях, жизнь все-таки дает моменты радости и счастья.

— Арачаев, Арачаев, — окрикнул Цанка однажды один из заключенных, пришедший из колонии, — привели новых заключенных, среди них твой земляк. Говорит, что из твоего села и тебя он знает.

— Кто такой, как зовут? — спросил с удивлением Цанка.

— Не помню. Честное слово, забыл. Какое-то странное имя. Не помню.

После этого Цанка безуспешно пытался пойти в лагерь, но ему этого никак не удавалось. Он все время думал: кто же это мог быть, перебирал в уме всех знакомых односельчан, а незнакомых у него практически не было, ведь село их было небольшое, все друг друга знали.

Строительство дороги шло быстрыми темпами, впереди оставался один лишь перевал. Днем и ночью гремели взрывы, подрывники рушили каменную гору, а тысячи заключенных в две смены по одному камешку, на руках, где возможно на тележках или на носилках расчищали путь. Однако дорогу закончить не удалось. В начале сентября с северо-востока подул сильный ветер, небо заволокло черными тучами, пошел снег.

На следующий день весь мир стал белым. Не было ни листопада, ни бабьего или дедова лета, ничего не было. Просто в один день наступила зима. В этом суровом безграничном мире никто ни с кем не цацкался: лето так лето — чуть-чуть, зима так зима, надолго, основательно, прочно. И нельзя было понять, куда девались все эти птички, комары, мошкара, которые тучами летали вокруг. Куда делась вся эта пестрая жизнь: короткая, цветастая, шумная. Все стало белым-бело. Наступила тишина. Пришла долгая суровая зима. Она за короткие сутки захватила всю огромную территорию и белым безмолвием покрыла все вокруг. Казалось, что это навсегда. И что только так все вокруг и было.

Еще несколько дней людей заставляли работать, расчищать снег. Последние километры уже были рассчитаны только на зимние условия, так называемый зимник. И только после того как первая машина смогла доехать до территории экспедиции, или как ее стали называть теперь колонии, только тогда заключенные смогли вернуться домой, так относились к родным вонючим и вшивым баракам.

Когда Цанка пересек горный перевал и стал спускаться вместе с колонной в долину реки, он удивился. От прежнего небольшого экспедиционного лагеря ничего не осталось. За короткие три-четыре летние месяца вырос целый поселок. Стояли новые вышки, новые бараки, разросся поселок офицеров и вольнонаемных, работала электростанция, в нескольких местах горели лампочки, и что более всего поразило, по всему периметру высокого забора была обтянута колючая проволока. "Теперь отсюда никогда не убежишь" — подумал горестно Цанка.

Первым делом повели всех заключенных во вновь построенную баню. Хотя она тоже была маленькой и холодной, воды было больше, чем ранее. Цанка купался отдельно, около печи, его авторитет уже был непреклонен. После бани толпой повели в столовую. Воняло кислой капустой и гнильем.

— Есть ли здесь вайнахи? — крикнул Цанка на чеченском языке, входя в столовую.

Вся столовая замерла. У Цанка вновь прорезался его громогласный голос, и сквозь тишину кто-то радостно крикнул:

— Есть, есть. Это я.