Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

— А меня?.. А Арачаева нет в списке?

— Нет, — коротко отрезал военный.

Цанка, весь дрожа, бросился к Иванову, преграждая ему путь.

— А я. А я? Вы ведь говорили?..

— Что надо было, я сделал. Я не понимаю, — и он беспомощно развел руками.

В четверг весь день Цанка лежал уже головой вниз. Он отчаянно сжимал маленькую подушку, стоны вырывались из его груди. Несколько раз он бегал в кабинет начмеда. Наконец после обеда Семичастный объявился. Цанка бесцеремонно вбежал в кабинет, он часто дышал, нервно махал левой рукой и ничего не мог сказать, просто его широко раскрытые голубые глаза были налиты кровью и злостью.

— Я не виноват. Твой друг Бушман не дал тебя увезти, — спокойно сказал Семичастный.

Ночью под покровом темноты Цанка покинул санчасть, знакомой дорогой он пробирался в котельню к Бушману. Уже был май. Мороз на улице был легкий, приятный, освежающий. Под ногами слегка хрустел снег. Небо было высокое, звездное, чистое. Над горою вставала ранняя луна, ее слабый свет, преломляясь в хрусталиках свежевыпавшего инея морозной ночи, отражался красочными лучами.

Цанка медленно, осторожно шел, прикрываясь тенью строений. Он давно не был на свежем воздухе. После душной, пропахшей лекарствами и болезнями санчасти на улице дышалось глубоко. Свежий воздух и страх быть замеченным успокоили Цанка, он, хоронясь, на цыпочках дошел до знакомой лестницы, поднялся. Обратил внимание, что лестница стала шире, перила новые, крепкие, ступеньки сухие. Поднялся наверх, дыхание стало учащенным, он чувствовал слабость в ногах и во всем теле. Дернул дверь. Закрыто. Еще раз дернул. За дверью послышался шорох.

— Кто там?

— Я, — тихо прошептал Арачаев.

— Цанка, ты что ли?

Бушман завозился в комнате. Что-то упало. Наконец дверь отворилась. Цанка ввалился в маленькую комнату.

— Ты почему это сделал? — спросил он.

Цанка думал, что увидев Бушмана будет бить его, сильно, страшно, до смерти, но увидев только задал этот вопрос, оттолкнул Андрея Моисеевича в сторону, прошел и сел на нары. Ноги стали ватными. Они отказывались держать длинное худое тело.

— Ты бы все равно не смог доехать. Сам подумай, несколько суток ехать в холодном кузове. Эта тряска. Этот ветер. Тебе надо окрепнуть. Вот лучше выпей — согрейся.

Утром во время обхода зашел начмед. Развел руками.

— Я даже не знаю, что этот Бушман от тебя хочет? Конечно, лучше бы ты уехал.

Восьмого мая у Семичастного был день рождения. В кабинете начмеда, завесив окно, сидели Бушман, Семичастный, Арачаев. Пили спирт. Бушман как обычно достал откуда-то колбасу, тушенку, чеснок, папиросы. Уже изрядно захмелев, он говорил:

— Ну разве доехал бы он до Магадана? В такой мороз, больной. Конечно, не доехал бы.

— Ну и будет теперь здесь, а зимой чуть-чуть мороз, и все снова, и даже еще тяжелей, — отвечал начмед.

— Ну, до зимы еще будет лето… Лето — время перемен, переездов, переходов! Давайте выпьем за лето! — и Бушман встал, весело поднимая граненый стакан.

Молодой организм Арачаева постепенно набирал силы, он стал больше ходить, появились аппетит, сила в конечностях. Снова в нем проснулись его генетические черты: невосприятие общности и групповщины, максимальная свобода, самостоятельность и независимость, а также скрытный характер лидерства. В санчасти снова воцарился полнейший порядок. Хотя Цанка никогда до этого не был в армии, он инстинктивно чувствовал организационную иерархию. Каждый больной, за исключением тяжелых, получил задание. Каждый день все подметалось, мылось, подчищалось. Во время уборки Цанка ходил по коридору и выкрикивал различные команды и замечания: кого-то ругал, кого-то хвалил, над кем-то смеялся и даже издевался. В целом он умело создавал в санчасти командный дух, чувство взаимопомощи и взаимоподдержки. И все это он делал с душой и с охоткой. Безразличный ко всему служебному, начмед Семичастный был несказуемо доволен инициативами Арачаева, и наверное за это уважал его.

За неполные два года колымской жизни Цанка полностью адаптировался к местным условиям: он быстро распознавал людей; мало болтал; обходил стороной начальство; был близок к столовой и к санчасти; и самое главное, он не стал блатным и тем более не мог стать политическим, как он сам о себе говорил — он был чеченцем. Однако эта жизнь его никак не устраивала, он боялся морозов, боялся холода, боялся солдат, боялся долгого срока. Он хотел домой, в свои высокие горы, чтобы выпить чистой, прозрачной воды из родного родника. Днем и ночью это желание не покидало его, он всегда думал, как бы приблизить этот момент, и не знал, как это сделать.

К тому времени Семичастный и Бушман снова сдружились. В их судьбе было много общего: одного возраста, москвичи, образованные, скучающие по одному городу, по родным улицам, родителям. Обе мечтали покинуть эти злосчастные места — просто один был неволен, а другой слабоволен. Они сдружились так, как могли сдружиться заключенный и вольнонаемный, попавшие в одинаково сложные житейско-бытовые и климатические условия. Андрей Моисеевич Бушман обладал каким-то гипнотическим природным даром. За глаза его все не любили, ругали, проклинали, но стоило ему появиться, как все эти мысли уходили на задний план. Про него нельзя было сказать, что он человек высокообразованный, он мало разбирался в истории, литературе и в целом не любил гуманитарных наук, считал, что это дело болтунов и врунов. По природе будучи прагматиком, он любил точность, расчет и практицизм. Даже к своей любимой науке — физике — он подходил только с рациональных позиций. Еще на третьем курсе во время лекции он услышал, что будущее за исследованием электромагнитных волн, и молодой студент Бушман отодвинул в сторону все учебные дисциплины, даже по физике, он днем и ночью копался в литературе по электромагнитным колебаниям и волнам. В конце обучения он не мог назвать точно ни одной исторической даты, кроме как Октябрь 1917 года, более того, он даже путался в законах элементарной физики, но зато он знал все или практически все по теории волн. Его уровень знаний значительно превосходил подготовку некоторых преподавателей. Бушман стал выделяться как яркая звезда, как специалист. Его не могли не заметить, и он стал быстрее расти в научной среде.

У Бушмана в жизни была четкая и ясная цель. Он еще в школе понял, что ему не достичь высот по партийной или другой общественной линии из-за своего непонятного прошлого. В быту он был неприхотлив, но в то же время несносен для окружающих. Получив в детстве тяжелый урок, он всю жизнь думал только о себе, и знал, что все в конечном счете зависит только от него. У него была любимая поговорка: "Что посеешь — то и пожнешь". Выпуклые черные глаза, смуглая кожа, кучерявые смолянистые волосы всегда выделяли его из среды сверстников. Как он потом говорил, окружающие сделали из него еврея. Бедные в прямом и в переносном смысле родители Андрея Моисеевича мечтали, что их единственный сын станет, как и они, врачом и по крайней мере будет всегда иметь кусок хлеба; они с детства готовили его в поступлению в мединститут. Однако повзрослевший сын сделал самостоятельный выбор.

— Я не хочу видеть постоянно больных людей. Да и врач — это усредненный человек, — говорил он матери. — Ты ведь, мама, сама знаешь: выздоровеет человек — благодарят судьбу, умрет — ругают врача. Да и деньги, получаемые от больного, — это больные деньги, какими бы большими они ни были… Назови мне имя хотя бы одного великого врача? Их нет. Потому что всё, говорят, в руках Бога и самого человека, а врач — это шулер, получится — хорошо, не получится — Бог с ним.

Тогда родители предложили молодому Бушману другие специальности, от юриста до художника и музыканта, но Андрей Моисеевич стал физиком. У него была цель, и он к ней шел, шел упорно, стремительно, настырно. Эта цель достигалась трудом — повседневным, еженощным, тяжелым. У него не было друзей, а были знакомые и коллеги, он не умел отдыхать и не мог отдыхать. Праздники и выходные дни были для него кошмаром, он любил работать, его любимое место — была библиотека, вместе с тем он не любил лаборатории, не любил пачкать руки. Позже, когда он уже достиг первых высот, он говорил: "Эксперимент — это удел лаборантов. Мы должны мыслить. Наука — это мысль". И действительно ему повезло — вместе с работоспособностью ему досталась мыслящая голова.

Бушман много публиковался, выступал с докладами, никогда не спорил с начальством, умел льстить, презирал подчиненных, иначе говоря — шел столбовой дорогой к цели. Единственное, что сдерживало, — это его молодость. По возрасту он не вписывался в эти дряхлые Президиумы, Советы. Но он имел выдержку и терпение. Он ждал своего часа. Однако судьба распорядилась иначе. Вначале к его товарищу, однокурснику, ушла нелюбимая жена с дочкой. Это его мало задело, хотя он и пытался изобразить из себя обиженного и пытался найти у начальства соболезнование и даже участие.