Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Канта Ибрагимов

ПРОШЕДШИЕ ВОЙНЫ

Часть первая

Брат забудет тебя — увидев красавицу,

Сестра забудет тебя — увидев молодца,

Отец забудет тебя — окруженный заботами,

Только в сердце матери — ты останешься.

(Старинное чеченское сказание)

Маленькое, высокогорное село Дуц-Хоте.

Длинная, колючая ночь на исходе. Все в тумане, в сиреневой мгле. Вокруг древнего поселения призрачно-обманчивое спокойствие, тишина. А само село кишит, во дворах, суетясь, бегают люди. Плачут женщины, дети. Мужчины сдержанно, сипло кричат, торопятся. В предрассветной темноте глаза людей светятся тоской, страхом, паникой… Война… Жители Дуц-Хоте в спешном порядке стремятся покинуть родные жилища. Они, до этой кошмарной ночи, думали, что до их высокогорного села не дойдет ужас истребления. Однако эти ожидания и мечты не оправдались.

Наступила очередь Дуц-Хоте. Накануне вечером четыре бомбардировщика скинули в окрестностях села по две бомбы. Один из снарядов был ужасной силы: он ядовитым заревом ослепил всю Вашандаройскую долину; с зловещей силой сотряс могучие горы; наполнил ущелье оглушительным, ураганным взрывом… Еще не умолкло гулкое эхо бомб, а по селу стали бить из мощной, тяжелой артиллерии. Стреляли издалека, с позиций занятых на чеченской равнине. Смертоносные снаряды летели через несколько горных перевалов, совершая рассчитанную траекторию в несколько десятков километров.

Обстрел был продуманным, метким. Первые снаряды разрушили три самых больших дома в Дуц-Хоте. Еще несколько жилищ пострадали по периметру села. А потом стали ложиться снаряды по огородам и улицам. Людей выдавливали из села. Все жители попрятались в подвалы и погреба. В смертельном ужасе не знали — что делать, как быть? В полночь обстрел прекратился, и начался вновь в два часа ночи. Теперь снаряды взрывались в окрестных лесах, в ровном поле Вашандаройской долины. В три часа ночи наступила желанная, гнетущая тишина. Жители Дуц-Хоте поняли, что они должны, как и другие их соплеменники, бежать от отцовского очага, спасая стариков, детей, женщин… Еще до рассвета в неорганизованном, спешном порядке село покидает колонна грузовых машин, тракторов с прицепами, подводы. Весь транспорт загружен примитивным, хилым скарбом, понурыми, молчаливыми людьми и домашней скотиной. В конце этой скорбной вереницы идут просто пешие, с узелками на плечах, волоча за собой единственное богатство — корову. Все бегут по промерзшей, разбитой, лесной дороге в горы, в сторону мирного Дагестана. Последними покидают родные жилища и земли самые бедные и многодетные. Более обеспеченные покинули село после захвата российскими войсками столицы Чечни — Грозного. А самые богатые — всего три-четыре семьи — покинули родные земли задолго до начала войны.

О том, что будет война предупреждали всех задолго — прямо по телевизору. Однако бедные до конца в эту бесчеловечность не верили и в очередной раз надеялись на гуманность сильных. Да и не было у них средств ехать на чужбину и там жить. А богатые, по меркам Дуц-Хоте, люди были более образованными и информированными, они на примерах прошлого знали, и по окружающей реальности чувствовали весь цинизм вождей революционных преобразований.

… С рассветом маленькое селение обезлюдело. Во всем Дуц-Хоте осталось всего два человека; девяностолетний старик Арачаев Цанка и немолодой мужчина Гойсун Дациев. Последний родился во время департации в Казахстанской пустыне. Сиротой, в детстве, он перенес тяжелую болезнь, и с тех пор остался искривленным, безобразным. В округе его называли юродивым и даже пугали им непослушных детей. Тем не менее односельчане Гойсуму всячески помогали, как могли о нем заботились. Дациев незаметно вырос. Ума он был недалекого, но иногда мог выдать такую истину, что люди с улыбкой удивлялись его находчивости и смекалки. С возрастом Гойсум совсем обезобразился, искривился до уродства. Однако не во всем его судьба обделила, сила физическая в нем таилась неимоверная. Жил Дациев в полуобвалившейся хибаре, доставшейся ему от родственников. Питался подаянием односельчан, одевался также. Ходил всегда замызганный, обросший, сонливый. С раннего детства он имел только два состаяния души. Или он туповато смеялся: это бывало редко, и только тогда, когда он был сыт, или он бывал агрессивно-недовольным. Второе чувство господствовало над ним значительно чаще, чем первое, ибо аппетит у Гойсуна был на редкость безмерным и удовлетворить его было крайне тяжело. А ел он быстро, как собака сразу все проглатывал, не пережевывал пищу, а просто пару раз комкал во рту, обслюнявливал, потом резко, тяжело, с усилием пропихивал ее через пищевод в вечно голодный живот. Боялся сирота, что отнимут у него подаянный кусок. И как ни горька была его участь — жизнь он любил, даже очень любил, всеми силами цеплялся за нее — несносную, как мачеха, несправедливую, обезображенную. Видимо находил он в своей судьбе какие-то прелести, и надеялся в душе на какое-то светлое будущее, на простое человеческое счастье, и даже на любовь. В том числе, а может и в первую очередь, на любовь женскую.

Несмотря на свою богатырскую силу, работать Гойсум не любил, чурался всякой эксплуатации и избегал любых форм коллективного, монотонного труда. Однако односельчане умели иногда использовать его в разовых операциях по подъему и переносу сверхтяжестей. От этого труда Гойсум никогда не отказывался, знал, что за недолгое усилие он получит быстрое вознаграждение в виде еды.

В школу Дациев никогда не ходил, в большом городе не бывал. Правда имел две страсти: это просмотр фильмов-боевиков по телевизору и видеомагнитофону у односельчан (своей аппаратуры у него не было); и посещение всевозможных ритуальных сборищ — типа свадеб и похорон — на которых его вдоволь кормили.

За свою некороткую жизнь, а Гойсуму пошел пятый десяток лет, у него произошло два неординарных инцидента. Оба были следствием изрядно выпитого спиртного. В первый раз это произошло, когда ему было примерно лет двадцать пять. Тогда пьяный Дациев вывернул наизнанку свое обездоленное нутро; начал обвинять в своих лишениях односельчан — матерился, ругался, избивал всех, рушил все на своем пути, потом стал богохульствовать. Только десять-двенадцать здоровенных мужчин смогли его схватить, повалить на землю и связать. После этого Гойсум долго не показывался на людях, стыдился содеянного, и еще два-три месяца ходил с опущенной головой.

А второй случай приключился с Дациевым спустя лет семь-восемь после первого. Также напившись, он в ранних сумерках ворвался в соседний двор Борзаевых, схватил за руку немолодую девушку Мусилпат, упал пред ней на колени и со слезами на глазах стал умолять ее выйти за него замуж. Испуганная соседка как-то вырвалась из его рук и забежала домой. Гойсум рванулся за любимой. В сенях ему дорогу преградила мать Мусилпат, пьяный сосед откинул женщину в сторону, ворвался в спальню девушки. Крик о помощи подняла во дворе мать. На женские вопли прибежал младший брат Мусилпат, родственники Борзаевых, еще соседи. Они вбежали в дом и увидели странную сцену. На кровати, забившись в угол, закрыв ладонями лицо, в истерики орала Мусилпат, а на дощатом полу, став на колени объяснялся в страстной любви, плачущий Гойсум. Мужчины бросились на влюбленного односельчанина, стали его бить ногами, кулаками. Некоторое время Дациев молча сносил яростные удары, даже не менял позы. Потом не выдержал издевательств — заорал свирепо, вскочил на ноги и как разъяренный зверь, несколькими ударами, раскидал нападавших по углам небольшой комнаты. Он испуганно выскочил из дома, во дворе замер на одном месте, рассеянно озирался по сторонам, все еще дрожал, сжимал в гневе кулаки. Мокрые от слез, красные глаза его горели бешенством и свирепостью. Ноздри большого носа вздулись, готовы были лопнуть от злости. Его большой рот жадно распрягся, толстые губы выпирали упрямо вперед, а по неухоженной, черной бороде стекала комками пенящаяся слюна. Это длилось только мгновение. Неожиданно Гойсум развернулся и бросился обратно в дом. Вновь послышались крики, шум, стоны, проклятия. Через короткое время Дациев выскочил во двор, только теперь на плечах его болталась любимая. Он вихрем помчался в огород, проворно перескочил через плетенный забор и исчез со своей ношей в родной хибаре. Следом раздались два выстрела из ружья.

Вскоре дом Дациева окружил весь род Борзаевых, они не побоялись силы хозяина, вбежали в его убогую хибару и нанесли насильнику несколько режущих кинжальных ударов по рукам, ногам, ягодице. Мусилпат освободили, а окровавленного Гойсума односельчане повезли в районную больницу. Несколько месяцев спустя по этому инциденту состоялся народный суд. Дациева, как невменяемого оправдали, а одного из Борзаевых, за хулиганство, посадили на пару лет в тюрьму. Однако этот суд в горах Чечни был не главным — все ждали, что скажет Совет старейшин, а если точнее какую позицию займет самый уважаемый житель Дуц-Хоте — Арачаев Цанка. Борзаевы настаивали на выдворении Дациева из села, говорили, что они пострадали вдвойне: и дочь опозорена; и родственник сел в тюрьму. Они всячески пытались воздействовать на старейшин села. Однако Арачаев не стал обострять ситуацию, а попытался все затушевывать, сглаживать. Более того, в беседе один на один с отцом Мусилпат Цанка предложил выдать дочь за Гойсума. Борзаев оказался мудрым человеком, он знал, что его, двадцати двухлетняя дочь, далеко не красавица и по местным нормам уже немолодая, и наверняка так случится, что благодаря этому злостному эпизоду и вовсе может остаться в вечных девках. Отец дал согласие. Все облегченно вздохнули, и вдруг Мусилпат заартачилась, наотрез отказалась выходить замуж за кривого соседа.