Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Младший брат Баки-Хаджи — Косум — с гневом бросился на милиционера, однако мулла жестом остановил его, поблагодарил соседа за соболезнование и сказал, что сегодня же явится к председателю ревкома.

Когда Тимишев скрылся за домом, старший Арачаев сказал своему младшему брату:

— Ты что, хочешь, чтобы наш род весь истребили? Держи язык за зубами, и свои гневные порывы тоже… Не то время… Они еще потреплют нас. У них сила, за ними власть.

Встретил и проводил председатель ревкома Арачаева, как и положено старшего, вежливо и учтиво, однако разговор вел сухой, твердый, властный.

После недолгой, чисто протокольной, беседы, напоминавшей мулле допросы в тюрьме, Солсаев спросил, умеет ли Баки-Хаджи писать и читать по-русски.

— Нет, только по-арабски, — ответил тихо мулла, исподлобья глядя на молодого начальника.

— Лучше бы ты русскому учился, — говорил Солсаев, закуривая при старшем папиросу и что-то быстро записывая на пожелтевшем по сырости листке помятой бумаги.

Не знал председатель ревкома, что Баки-Хаджи в это время думал. «Лучше бы ты — парень молодой, да грамотный, у себя дома сидел, а не к нам в горы приезжал порядки устраивать… Мать, говорят, у него бедная женщина, старенькая, простая… Да что поделаешь, если такого сына воспитала… У нас тоже горе…»

Поздно ночью, когда аул погрузился в сон, в доме Баки-Хаджи собрались ближайшие родственники, мужчины.

— Цанка позовите тоже, — сказал мулла, оглядев присутствующих.

— Он спит, юн он еще, — ответил кто-то.

— Нет, уже не юн. Его отца убили, а ему уже двадцать… Кровь прощать нельзя.

Вскоре появился заспанный Цанка. Молчаливая задумчивость родственников освежила его взгляд. Все ждали, что скажет старший.

— Когда Алдума, да благословит его и всех вас Бог, арестовывали, разве не этот пришедший ублюдок заходил к нам во двор вместе с русскими?

— Да, он, — хором ответили все.

— Были еще двое чеченцев, — сказал тихо Косум, — но их мы не знаем. Хотя всюду спрашиваем и ищем их.

— Если этот пришедший в тот день заходил к нам во двор и после этого арестовали и затем расстреляли нашего родственника, то по всем нормам адата и шариата кровь ложится на него.

Наступила тишина. Приговор Солсаеву был вынесен.

— Кто поедет объявлять кровную месть его родственникам? — нарушил молчание Рамзан, самый здоровый и драчливый с детства из Арачаевых.

— Замолчи! — зашипел Баки-Хаджи, — его родственники — это все большевики. Никто не должен знать ничего. Поняли? Кому надо и так узнают.

Каждый понедельник Солсаев ездил в райцентр Шали на совещание. В дороге его всегда сопровождали два милиционера из Дуц-Хоте: Темишев и Абкаев. В одну весеннюю дождливую ночь с воскресенья на понедельник председатель ревкома слышал, как во дворе раздаются странные шорохи. Выйти и что-то предпринять он побоялся, а на утро обнаружил, что увели его коня. Солсаев бросился к своим милиционерам и обнаружил, что Темишев уехал на похороны родственника в соседнее село, а Абкаев, по словам родственником, сильно болен и даже не может встать с постели. Весь дрожа, сжимая в кармане штанов взведенный наган, не прощаясь с матерью и ничего не сказав своему секретарю, Солсаев двинулся пешком в Шали.

Дорога от Дуц-Хоте до ближайшего села Махкеты пролегала через густой лес. Путь был не длинный, но пустынный. После долгой зимы стезя вся промокла, зияла ухабинами и большими лужами. Узкая кривая тропинка, как бесконечный брод, вела Солсаева меж этих рытвин и грязи, иногда вплотную приближаясь то к левой, то к правой стороне плотного леса, поросшего вдоль дороги диким орешником, колючими кустами шиповника и мушмулой. В одном месте, где сухая тропинка впритирку прижалась к густому лесу, из кустарника медленно, не спеша, появилась огромная рука, схватила председателя ревкома за шиворот, потащила в сторону чащи. Ни звука не издал Солсаев, руку с пистолетом даже не дернул, только рот у него, как у рыбы, беззвучно раскрылся… После второго удара кинжалом потекла тонкая струйка алой крови.

Он еще дышал и судорожно дергался, когда здоровенный Рамзан протянул окровавленный кинжал Цанку и сказал: «Дорежь скотину».

Худой, длинный, весь бледный, Цанка дрожал, как последний лист на зимнем дереве. Он с ужасом смотрел на обезображенное в муках лицо умирающего и, нервно взмахивая перед собой руками, попятился назад, зацепился за корень и рухнул навзничь. Когда он машинально пытался встать и глаза его невольно продолжали смотреть на кровавое тело, то увидел, как дядя Косум в упор выстрелил в грудь кровника. Цанка снова оступился и, падая, головой стукнулся о ствол дикой груши… Гулкое эхо выстрела пронеслось по горам и тупой силой отдалось в юной голове Цанка.

В то же утро, не находя себе места от волнения, Баки-Хаджи пошел пешком осматривать свое владение — старинное сельское кладбище газавата. Быть похороненным на этом кладбище считалось почетом не только у жителей Дуц-Хоте, но и у многих жителей окрестных сел. Чеченцы местных тейпов, давно переехавшие жить на равнину, согласно завещаниям ехали в далекие горы, чтобы похоронить родственников рядом с предками на родовом кладбище газавата. С тех пор как Баки-Хаджи совершил хадж, он стал главным смотрителем родового кладбища. Без его согласия никто не имел права быть погребенным на этом святом для горцев месте. По правде говоря, никто никогда от Баки-Хаджи отказа не получал, и все эти процедуры согласования носили чисто ритуальный характер. Однако традиции в горах чтили и уважали…

За аулом Баки-Хаджи остановился, огляделся вокруг, прислушался. После тюрьмы весь мир казался новым, чистым, родным. Все эти дни на свободе он не мог надышаться этим благодатным, свежим воздухом.

Была ранняя весна. Еще с прошлого вечера с низин приполз густой молочный туман и своей сыростью и холодом лег на обмякшие после зимнего снега горные долины. Черная благодатная земля чеченских гор — проснулась после долгой спячки, набухла влагой, застыла в ожидании солнца, готовая родить новую жизнь, новый пестрый мир.

Ветра почти не было. Из-за тумана ничего не было видно. Вскоре в молочной дымке потонули и крайние строения аула. Где-то в селе мычала голодная корова, а впереди заслышался знакомый перезвон горного родника.

Медленно, не спеша Баки-Хаджи с помощью костыля счистил грязь со своих сапог, будто бы впереди его ждала сухая чистая дорога, и хотел тронуться дальше, когда послышался глухой одинокий выстрел. Мулла вскинул голову, прислушался, его брови полезли вверх, глаза расширились, рот раскрылся. Так в оцепенении он стоял ровно минуту. Снова мир замер. Наступила тишина. Глаза Баки-Хаджи сощурились, рот закрылся и еле заметная ухмылка или улыбка появилась в уголках рта старика. Это продолжалось лишь мгновение, потом лицо его моментально приняло серьезный вид и он вслух сказал: «Остопирла, Остопирла»[8]. Полез в карман, достал четки и, перебирая их, читая губами молитвы, тяжело ступая, тронулся дальше.

Вскоре, услышав за спиной скрип арбы, старик остановился, отошел в сторону, уступая дорогу. Вначале из-за тумана появились две облезлые дворовые собаки; одна из них, более молодая, нерешительно подошла к мулле и обнюхала его. Потом появилась старая кляча — кобыла, запряженная в одноосную древнюю арбу, на огромных деревянных колесах, обитых по краям тонким листом железа. На арбе сидел и погонял хворостинкой кобылу односельчанин Баки-Хаджи, Харон — уже в годах мужчина. Его за глаза редко кто называл Харон — а в основном говорили муж Алпату, потому — что все знали, что его жена Алпату, женщина здоровая и властолюбивая, полностью заправляет всеми делами в хозяйстве, и что Харон человек бесхребетный, болтливый и по горским понятиям далеко не къонах[9].

 — Ассалом аллейкум, Баки-Хаджи! — улыбаясь всем ртом и привставая немного, говорил Харон.

— Во-аллейкум салам, — ответил Баки-Хаджи.

— Ты куда это с рассветом двинулся? Что тебе дома не сидится? Наверно идешь на свою мельницу? — скороговоркой заголосил Харон, дергая поводья и останавливая старую кобылу. — Садись, подвезу.

— Да нет, сдалась мне эта мельница. Иду на кладбище, — с досадой отвечал Баки-Хаджи.

— Ну ладно, садись, до мельницы довезу, а там до кладбища недалеко.

— Нет, нет, спасибо, Харон, пешком. Пройтись хочется.

— Да ладно, залезай, садись, — не унимался Харон, вытаскивая из-под себя поношенный, облезший полушубок и поправляя его для муллы.

— Поезжай, поезжай. Мое дело не скорое, я как-нибудь доберусь.

— Нет, нет, не поеду. Садись. Залезай. Садись сюда, все готово.

Поняв, что отговариваться от Харона бесполезно, Баки-Хаджи неуклюже полез на арбу. Он уже хотел сесть, когда кобыла резко тронулась. Потеряв равновесие, мулла качнулся назад, и чтобы не упасть, обеими руками схватился за Харона, тогда они вместе рванулись в конец арбы, схватились машинально друг за друга и чудом не слетели.