Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Зная, что вокруг Пузатого лежат его блатные и они не дадут того в обиду, Цанка не стал лезть открыто на рожон. Он знал, что могут точно задушить или в любой момент прирезать. Он стал выжидать, одновременно взглядом и некоторыми действиями провоцируя блатного на открытый конфликт. Однако все произошло иначе.

Однажды вечером, когда Бушман принес Цанку в столовую немного махорки, их окружили блатные.

— Ты что это, жид поганый, связался с этим чернозадым? — пристали они к физику, — давай сюда, — и Пузатый нахальным образом вырвал у него пакет с махоркой.

Цанка в бешенстве кинулся на главаря. Драка была недолгой, первым же ударом Цанка сбил Пузатого с ног, однако второй блатной успел накинуть сзади на его длинную шею удавку. Цанка уже терял сознание, когда все неожиданно закончилось. Вокруг стояли солдаты. Бушман исчез, а двух блатных и Цанка солдаты отвели за столовую и избили. Ночью Цанка снова били, били четыре человека, жестоко били, беспощадно, насмерть.

Он выжил. У него хватило сил утром дойти до столовой, там он глазами искал Бушмана, их глаза встретились. Андрей Моисеевич, не завтракая, ушел из столовой, а минут через десять два фельдшера из заключенных пришли в столовую.

— Арачаев, на выход, — крикнули они, и полуживой Цанк попал в санчасть.

Ряд трагических событий привел Цанка к блаженному состоянию. Он даже не предполагал, что в этом богом забытом месте есть райский уголок. Цанка наслаждался покоем, теплом, его лечение шло неспешным порядком.

Начальник санчасти, Семичастный Олег Леонидович, из вольнонаемных, профессиональный врач, тоже, как и Бушман, москвич, человек-романтик, энтузиаст, в поисках приключений и новых открытий, по зову сердца и партии устремился в далекие неизведанные края. Каждый год по весне он собирался уехать в Москву, домой, к маме, но каждый год что-то ему мешало, в первую очередь, конечно, страсть к спиртному, и поэтому неженатый, ничем не обремененный Олег Леонидович уже пятнадцать лет скитался по бескрайним просторам Сибири и Дальнего Востока.

Иногда он получал от матери письма, тогда он целовал их, плакал, писал в ответ теплые благодарные строчки, все порывался домой в Москву, но это все ежегодно срывалось, он все больше и больше становился зависимым от спиртного. Врачебная практика его была на самом примитивном уровне, и он уже стал бояться ехать на материк. Однако ностальгия по Москве, по родным улицам осталась, и теперь, встретив в этих местах Бушмана, они сдружились. Андрей Моисеевич долго, во всех подробностях рассказывал о Москве, об ее строительстве, изменениях, традициях. Почти всегда эти разговоры проходили ночью, с употреблением значительного количества спиртного. Андрей Моисеевич, быстро раскусив сущность начмеда, описывал столичную жизнь как считал нужным, иногда запутываясь в своей болтовне. Если даже и случалось, что Семичастный делал замечания о несоответствии повтора, это ничуть не смущало Бушмана, он без труда снова заводил разговор о московских театрах, вечерах, концертах, и тогда они оба забывались, мечтали, читали стихи, тихо пели столичные песни.

Они были одного возраста, поэтому сумели быстро сойтись и даже сдружиться. Начальник экспедиции знал все слабости своего начмеда, но будучи сам человеком гражданским и интеллигентным, он снисходительно смотрел на все проступки Семичастного.

Благодаря этой дружбе Цанка был в санчасти на особом привилегированном положении. Лечение шло неспешно и с должным вниманием. Когда Цанка окреп и уже мог ходить, его назначили ответственным за отопление. Работа была нелегкой. Наспех построенное здание тепло не держало, и Цанку приходилось и днем и ночью следить за огнем в нескольких печах. Однако это не шло ни в какое сравнение с работой на открытом воздухе. Цанка с ужасом и содроганием вспоминал о своем возвращении в общий барак. Каждый раз при встрече он благодарил Андрея Моисеевича за оказанную услугу.

Лагерная жизнь изменила Бушмана. Он теперь обращался к Цанке на "ты", его интеллигентность и щепетильность исчезли. Он где-то раздобыл очки, носил хорошую для заключенного одежду и обувь.

— Цанка, ты смотри не ленись. Знай, что мы здесь не Боги и нас в целом никто не любит, ни эти гады, — и он показал в сторону солдатских казарм, — и не те сволочи и отродье, — и Бушман повел головой в сторону бараков, — я сам кручусь как белка в колесе.

Как-то Бушман поздно ночью пришел в санчасть. Семичастный, изрядно напившись, спал. Андрей Моисеевич тщетно пытался его разбудить, потом позвал в кабинет начмеда Арачаева. Цанка, боясь каких-либо нареканий, пил очень редко и в очень малых дозах.

— Давай, давай выпьем, — говорил ему Бушман, снова наливая в кружку неразбавленный спирт. — Ты знаешь, какая температура на улице? Минус шестьдесят! Минус шестьдесят! А людей все равно гонят на работу… Мы здесь все помрем. Мы все здесь сдохнем.

Бушман отломил кусочек хлеба, протянул Цанку.

— Заешь.

Молча жевали. Долго молчали, думая каждый о своем.

— А за что тебя сюда пригнали? — наконец нарушил молчание Бушман.

Арачаев в двух словах рассказал свою нелепую историю.

— Вот-вот, у меня то же самое, — кивал головой Бушман, — только я думаю, на меня был донос. Я ведь физик… Я люблю свое дело, я ученый. Я стоял у самого открытия. Обо мне заговорил бы весь мир… Все было готово. Все. Да, что я тебе рассказываю, что ты в этом смыслишь… Все завистники, все завистники. Я был на пороге великого открытия. Моя теория сделала бы целую революцию, целый переворот в физике, во всей науке.

Цанка молча жевал хлеб и все кивал головой. Он видел, как в толстых линзах очков играл свет керосинки и казалось, что это не отражение огня лампы, а горят глаза Бушмана.

— Я ведь ученый, я физик. Ведь мое место не здесь. Я нужен науке, я нужен государству. Как они это не понимают. Моя теория — это новое мышление, это абсолютно новый взгляд.

— А как Вы сюда попали, Андрей Моисеевич? — теперь уже Цанка с почтением стал обращаться к физику.

— Донос. Элементарный донос. Кстати, мой друг, однокурсник, Лешка Пашкевич… — при этом Бушман с ненавистью сплюнул. — Сволочь! А виноват во всем я сам. Мало того, что он мою жену соблазнил, жил с ней, он и меня сюда спровадил. — Как это жену соблазнил? — удивился Цанка, — и Вы его оставили?

— Да-да, оставил. И даже рад был. Мерзавка. Меркантильная сучка. Она наверное уже отдала ему все мои разработки… Какой ужас! Я ведь был на пороге великого открытия. Уже все готово.

— А дети есть у Вас?

— Что? А, да, есть — дочь. Вот в феврале десять будет, — и в уголках рта появилась легкая улыбка.

Арачаев удивился. Он в первый раз видел как Бушман улыбается. Из сухого очкарика Андрей Моисеевич превратился в добродушного простачка.

— Дочка у меня славная. Анечкой зовут. Только ее и маму я вспоминаю.

— А маме сколько лет?

— Маме пятьдесят шесть летом будет.

— Когда ты освободишься, ей будет уже за шестьдесят, а дочка уже будет невестой.

— Идиот, — снова взбесился Андрей Моисеевич, — ты ничего не понимаешь. Ты знаешь, что мы находимся на самом холодном месте на земле? Ты знаешь, что у нас нет никакой связи с остальным миром? Просто здесь эти геологи-суки нашли много золота, вот и закинули нас сюда как рабов. Им нужно только золото, только золото, — шептал пьяным голосом ученый на ухо Цанка, при этом показывая пальцем вверх, — а наши жизни их абсолютно не интересуют. Понял?

Бушман снова потянулся к бутылке, разлил все до последней капли.

— Скоро этого добра тоже не останется. У начальника находится бочка. Говорят, уже на исходе, а до лета еще жить и жить. Ты представляешь, отсюда даже письмо послать нельзя. Мы все здесь заключенные. Даже эти, — и Андрей Моисеевич указал на спящего врача.

Молча выпили. Бушман достал махорку, закурили.

— Ты уже давно здесь сидишь и не знаешь, что там делается.

— Знаю, — сказал Цанка, — вижу, каких больных приносят.

— Ничего ты не знаешь. У тебя и у меня дрова на исходе, так что завтра возьмешь пару больных и пойдем за дровами. Кстати, а ты знаешь, что в бараки больше дров не выделяют? — спросил физик, вставая.

— Как не выделяют? А как они топят?

— С работы каждый день приносят кустарники.

— Какие кустарники? — удивился Цанка.

— Ты ведь ходил на добычу, тебе должно быть виднее.

Арачаев молча опустил голову, глубоко затянулся.

— Ничего, друг, завтра пойдем за дровами, и я тебе кое-что покажу.

На следующий день они пошли на другой конец территории. В ту сторону заключенных не пускали. Их сопровождали пара солдат. На улице стоял крепкий мороз. Было так холодно, что Цанка еле-еле передвигал ногами. А быстро идти было невозможно. Все было закутано, только одни глаза чуть-чуть глядели на дорогу. Дорога казалась бесконечно долгой. Наконец дошли. Неаккуратно сложенные бревна смерзлись, их тяжело было оторвать друг от друга. Вялые бессильные движения к результату не приводили. Работать было невозможно.