Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Жители вагона

Вагон, бесплатная квартира,стоит на рельсах тупика.Сюда доносится из мирадалекий лязг товарняка,тут служит лестницей подножка, —каморка, может, и мала,а все же места есть немножкодля колыбельки, для стола.

Живущим здесь — не до уюта,здесь громыхают поезда,от трассы — тяжкий дух мазутаи гарь, — а впрочем, не беда:и здесь судьба дает поблажки,жизнь хочет жить — и потомуне могут не цвести ромашки,и все-таки цветут в дыму.

Нам ни к чему людская жалость,возьмем лишь то, что даст земля:запрем вагон, побродим малость,вдоль рельсов наберем угля.Живем легко, не ждем напасти,мир, как вагон забытый, тих:видать, о нас не знают власти,а мы не жаждем знать о них.

По поводу насильственной смерти владельца табачного киоска

Лавочник-табачник, из водыу плотины всплывший поутру,были губы у тебя худыи дрожали в холод и в жару.Вышла смерть тебе — последний сорт,да и жизнь — не шибко хороша:был ножной протез, как камень, тверд,и усы торчали, как парша.

Жил один ты долгие года,тишина звенела в голове;ставню опускали ты, лишь когдаулицы тонули в синеве.Но порой нырял ты в темноту,и тогда захватывало дух:у канала, на пустом мостуты ловил подешевевших шлюх.

И, над ними обретая власть,средь клопов, с отстегнутой ногой,ты желал повеселиться всласть,расплатившись кровною деньгой.Знал ты этой публики пошиб,и наутро звал себя ослом:потому, когда серьезно влип,понял, что имеешь поделом.

Эту дочерь городского днаты узнал, дрожащий, в тот же миг,как тебя окликнула она,мертвой хваткой взяв за воротник, —вынырнул босяк из темноты,вынул нож, — и был ты с босякомв миг последний так подумал ты —вроде как бы даже и знаком.

И, умело спущенный в канал,даже без нательного белья,ты в воде про то уже не знал,как наличность плакала твоя,вся истаяв к утренним часам:оба руки вымыли в реке,а потом, как ты бы сделал сам,пили и дрожали в кабаке.

Шаги

Вцепившись в набитый соломой тюфяк,я медленно гибну во тьме.Светло в коридоре, но в камере — мрак,спокойно и тихо в тюрьме.Но кто-то не спит на втором этаже,и гулко звучат в тишиневперед — пять шагов,и в сторону — три,и пять — обратно к стене.

Не медлят шаги, никуда не спешат,ни сбоя, ни паузы нет;был пуст по сегодняшний день каземат,в котором ты ходишь, сосед;лишь нынче решеный, ты после судаеще неспокоен, чужак,иль, может, навеки ты брошен сюда,и счета не ведает шаг?

Вперед — пять шагов,и в сторону — три,и пять — обратно к стене.Мне ждать три недели — с зари до зари,двенадцать ушло, как во сне.Ну сделай же, сделай на миг перерыв,замри посреди темноты, —когда бы ты знал, как я стал терпелив,шагать и не вздумал бы ты.

Но кто ты? Твой шаг превращается в гром,в мозгу воспаленном горя.Вскипает, рыдая, туман за окном,колеблется свет фонаря,и, вставши, я делаю вместе с тобой —иначе не выдержать мне! —вперед — пять шагов,и в сторону — три,и пять — обратно к стене.

Возле Ганновера (Лейферде)

Повыдохлось пламя, иссякло тепло,нас город не любит, нас гонит село,шагаем, шагаем — вот так-то.Мы все позабыли в дожде и в росе,мы дальше от жизни, чем думают все,кто может нас видеть у тракта.

Желтеет пустырник и ежится дрок,мы ночью сидим у железных дорог,и пальцы грызем, чтоб согреться,и только блестит, как в слезах, колея, —провал разделяет — владельцев жильяи тех, кому некуда деться.

Шлагбаум звенит, значит, близок экспресс.Видать, в пассажирах горит интереск бродягам, столпившимся кучкой:нам машет из поезда множество рук, —ну, что же, пойдем на взаимность услуг:мы тоже вам сделаем ручкой!

Последнее усилие

В лепрозории даже зимой не топили печей.Сторожа воровали дрова на глазах у врачей.Повар в миски протухшее пойло больным наливал,а они на соломе в бараках лежали вповал.

Прокаженные тщетно скребли подсыхающий гной,на врачей не надеясь, которым что пень, что больной.Десять самых отчаянных ночью сломали барак,и, пожитки собрав, умотались в болота, во мрак.

Тряпки гнойные бросили где-то, вздохнули легко.Стали в город крестьяне бояться возить молоко,хлеб и пшенную кашу для них оставляли в лесу,и, под вечер бредя, наготове держали косу.

Поздней осенью, ночью, жандармы загнали в оврагобреченных, рискнувших пойти на отчаянный шаг.Так стояли, дрожа и друг к другу прижавшись спиной,только десять — одни перед целой враждебной страной.

Замёрзшей пьянчужке

Пила беспробудно в мороз и в жару,и насмерть замерзла сегодня к утру.Тебя и садовники, и корчмаритут знали не год, и не два, и не три.

Был чайник твой старый помят и убог,сходил за посуду любой черепок,глотка отстоявшейся пены пивнойхватало для грезы о жизни иной.

Свернувшись клубком, ты умела в быломсогреться идущим от тленья теплом,и ночью минувшей, видать, не впервойхмельная, уснула под палой листвой.

Любой подзаборник с тобой ночевал,и пеной не брезгал, и все допивал,и каждый к утру, недовольно бурча,давал поскорей от тебя стрекача.

Лежишь закалелою грудой тряпья,подернута инеем блуза твоя,и кажется нам, что промерзло насквозьвсе то, в чем тепло на земле береглось.

Ромашка

Где, как клинья, лезут в полетупиковые пути —из бугра да из овражказнай растет себе ромашка,ей плевать, на чем расти.

Проползают паровозы,травы копотью черня;но ромашке — лишь бы лето,искры гаснут рядом где-то,ей ущерба не чиня.

Если ты по мне скучаешь,то под вечер не тужи:в самом первом, легком мракеприходи за буераки,за пути, за гаражи.

Миновав забор щербатый,ты придешь ко мне сюда:здесь откроется для взоровзелень дальних семафоров,да еще вверху — звезда.

Ты прильнешь ко мне так тихо,станет виться мошкара.Ах, как сладко, ах, как тяжко,пахнешь ты во тьме, ромашка —и тебя сорвать пора.

Вена: Праздник тела Христова. 1939

Вышло их на улицы так мало,совершавших ежегодный путь, —большинство осталось у портала,не посмев к процессии примкнуть.

К ладану всплывающему липливетки, обделенные листвой,и хористы обреченно хрипли,медленно бредя по мостовой.

Жались горожане виновато,обнажали головы они,удивлялись, что хоть что-то святовсе же остается в эти дни.

Так и шли, сердца до боли тронув,шли среди всеобщей немоты —а над ними реяли с балконовфлагов крючковатые кресты.

«И сгущается ночь…»

И сгущается ночьи слетает листваи ничем не помочьи надежда живаи торчит часовойи никто никудаи хлебнули с лихвойи гудят провода.

И могли бы доброми уж прямо врагии не действует броми тупеют мозгии баланда жидкаи бессмыслен скулежи шептаться тоскаи молчать невтерпеж.

И над родиной тьмаи не жизнь а дерьмои сойти бы с умаи на каждом клеймои не верим вестями сжимает сердцаи полгода к чертями не видно конца.

«Я сидел в прокуренном шалмане…»