Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

«Нас не лишить ни гения, ни страсти…»

Нас не лишить ни гения, ни страсти.

«Нас не лишить ни гения, ни страсти»:одно другим по воле вечной властидолжны мы множить, — но не всем данов борьбе до высшей чистоты подняться,лишь избранные к знанию стремятся, —рука и труд сливаются в одно.

Чуть слышное от них не смеет скрыться,они должны успеть поднять ресницы,когда мелькнет мельчайший мотылек, —одновременно не спуская взорас дрожащей стрелки на шкале прибора,и чувствовать, как чувствует цветок.

Хотя они слабы, как все созданья,но долг велит (иного нет призванья)от самых сильных не отстать в борьбе.Где для других — тоска и катастрофы,они должны найти размер и строфыи твердость камня чувствовать в себе.

Должны стоять, как пастырь возле стада;он словно спит, но присмотреться надок нему, и ты поймешь — не дремлет он.Как пастырем ход вечных звезд измерен,так час и путь избранникам доверенсозвездий, бороздящих небосклон.

И даже в снах они стоят, как стражи:улыбки, плач, реальность и миражиглаголют им… Но вот в итоге плен;жизнь или смерть колени им сломила,и миру этим новое мерилодано в прямом изломе их колен.

Йозеф Вайнхебер

(1892–1945)

Июль

О златой разлив,о простор морской,блещешь, просквозивсмутною строкой —

о, простор какой!По лугам спеша,ринуться в покой,сердце отреша —

сердце отреша,дав мечтам полет, —и скорбит душа,и душа поет.

И скорбя, душаблещет, словно клад,чувства всполоша,словно темный взгляд —

словно темный взгляд,словно ветра всхлип, —тяжкий ароматот цветущих лип…

Окраина

Домишки здесь, у края, стоят, дремля,здесь город, отмирая, глядит в поля;газоны палисадов больны вконец,и от летучих ядов мертва земля.

И дети, и подростки больны вокруг,и застарело жестки мозоли рук,набросан в каждый угол забытый сор,молчат толпою пугал ряды лачуг.

Почти что по привычке приходят в паркдевицы-лунатички, — вороний карк, —и жадно ловят взор твой, и прочь бредут,сквозь мглу и воздух мертвый, все шарк да шарк.

Обличья, как облатки, смывает мглой,фонарные лампадки — во тьме гнилой.С погоста ветер пыльный, таясь, ползет,приносит дух могильный и праха слой.

Но лишь остынет воздух, падет роса —опять в отборных звездах все небеса,и птицы, что застыли средь вышины —парят в закатном штиле, как паруса.

Переулок в Неаполе

Гирляндам тыквенным, а также дынным,нет счета на балконах. Очень ловкомамаша оттирает керосином

с дитяти вшей. Под бельевой веревкойеще другая — грудь дает ребенкус романскою свободой и сноровкой.

Ревет осел, притом во всю силенку,разносчик вторит собственным наречьем.Ни пяди нет, чтоб отойти в сторонку.

Здесь обонянью защититься нечем:здесь чистят рыбу, помидоры варят,воняет сыром, видимо, овечьим.

Торговец, как пират, глядит на скаред,и, кажется, мечтает с голодухи,как в воскресенье мяса кус поджарит.

И тучами висят и вьются мухи.

Римская Остерия

Увиты стены виноградом сплошь,ряды столов и хромоногих кресел.Здесь отдыха не будет ни на грош,но чад тебя от Рима занавесил,

от мух жужжащих, от багровых рож, —довольно: погулял, покуролесил.Но красное зазря в охотку пьешь —становишься скорее туп, чем весел.

Два кельнера не движутся с постов,как цезари: меж тем отряд котовна свежие обглодки налетает.

Дурман, скандал и вонь: однако вдругот ближней церкви колокола звук,тяжел, как вечность — прогремит и тает.

Теодор Крамер

(1897–1958)

Хлеба в Мархфельде

В дни, когда понатакыно пугал в хлебаи окучена вся свекловица в бороздах,убираются грабли и тачки с полей,и безлюдное море зеленых стеблейоставляется впитывать влагу и воздух.

И волнуется хлеб от межи до межи, —только в эти часы убеждаешься толком,как деревни малы, как они далеки,и трепещут колючей листвой бодяки,лубенея на пыльном ветру за проселком.

Постепенно в пшенице твердеет стебло,избавляются зерна от млечного сока, —А над ровным простором один верболозневысокие кроны вдоль русел вознес,отражаясь в серебряной глади потока.

Только хлеб в тишине шелестит на ветр,да кузнечик звенит, — вся земля опочила,лишь под вечер, предвидя потребу косьбы,деревушки, в прозрачной дали голубы,на часок оглашаются пеньем точила.

Последняя улица

Эта улица, где громыхает трамвайпо булыжнику, словно плетется спросонок,прочь из города, мимо столбов и собак,мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак,мимо пыльных акаций и жалких лавчонок.

Мимо рынка и мимо солдатских казарм,прочь, туда, где кончаются камни бордюра,далеко за последний квартал, за пустырь,где прибой катафалков, раздавшийся вширь,гроб за гробом несет тяжело и понуро.

И в конце, на последнем участке пути,вдруг сужается, чтобы застыть утомленноу ворот, за которыми годы легки,где надгробия и восковые венкипринимают прибывших в единое лоно.

«Если хочет богадельщик…»

Если хочет богадельщикнаскрести на выпивон,то, стащивши из кладовкиинструменты и веревки,на пустырь выходит он.

Там, где падаль зарывают —можно выкопать крота.Воронье орет нещадно,и, хотя уже прохладно,голубеет высота.

Богадельщик в землю тычетто лопатой, то кайлой.Он владельца шкурки гладкойзашибает рукояткой,чтобы сразу дух долой.

Опекун скандалить станет —нализались, подлецы!С кротолова взятки гладки:лишь винцо шибает в пяткихмелем затхлой кислецы.

Песня по часам

К восьми над рынком — тишь, теплынь;как сода, день истаял в синь;в навозе тонут воробьи,сидит громила в забытьиу стойки.

Сойдется в десять цвет пивнух,в гортань ползет коньячный дух.Товар панельный в сборе весь,но за деньгой в карман не лезь:обчистят.

Вот полночь: наползает мрак,кто мерзнет — нюхает табак.Наизготовку — сталь ножа,от жалости к себе дрожа,раскиснешь.

Горчинка — два часа утра.Для шлюх — последняя пора.Вконец пустеет тротуар.Плати: додешевел товардо точки.

Четыре: день недалеко,хлеб вынут, скисло молоко,бредет домушник и, журча,течет пьянчужечья моча:о Боже.

О великом холоде накануне нового 1929 года

На Святого Стефана[17] пришли снегопады,завалило распадки, дома, палисады,и над плавнями, белый настил распуша,стекленела и стыла стена камыша.

Встала стужа, колодцы до дна проморозив,у саней отставала оковка полозье,старики говорили, что, мол, никогдане случалось такие видать холода.

Ветер льдисто хрустел в человеческом горле,батраки простужались и наскоро мерли,задубевший, обглоданный труп оленькаотыскался у самых дверей кабака.

Звезды, вестники долгой морозной погоды,озирали озимых убитые всходы,виноградники, сгинувшие в холоду,и озерную гладь, что лежала во льду.

В полыньях, не умея добраться до суши,били крыльями и примерзали крякуши,и любой, кто решался дойти по снежку,их легко набирал по мешку.

Зимняя оттепель