Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Художник

Прокорма не стало, обрыдли скандалы,ни денег, ни хлеба тебе, ни угля;покашлял художник, сложил причиндалы,и кисти, и краски, — и двинул в поля.Он всюду проделывал фокус нехитрый:пришедши к усадьбе, у всех на видувставал у холста с разноцветной палитройи тут же картину менял на еду.

Он скоро добрел до гористого краяи пастбище взял за гроши в кортому,повыскреб замерзший навоз из сарая,печурку сложил в обветшалом дому,потом, обеспечась харчами и кровом,на полном серьезе хозяйство развел:корма запасал отощавщим коровами загодя все разузнал про отел.

Порой, уморившись дневной суматохой,закат разглядев в отворенном окне,он смешивал известь с коровьей лепехойи, взяв мастихин, рисовал на стене:на ней возникали поля, перелески,песчаная дюна, пригорок, скирда —и начисто тут же выскабливал фрески,стараясь, чтоб не было даже следа.

Военнопленный

Он в горы с конвоем пришел, к сеноставу,в мундире еще, чтоб трудился, как все,покуда хозяин спасает державу —расчистил бы непашь к осенней росе,чтоб истово пни корчевал в непогоду,справлял бы в хозяйстве любую нужду,чтоб в зимние ночи, хозяйке в угоду,по залежи горестной вел борозду.

Однако на фронте поставили точку,хозяин вернулся: такие дела.Хозяйка ему подарила сорочкуи с грушами штрудель в дорогу спекла.Вот тут ему шкуру как раз да спасать бы,не место в хозяйском дому чужаку, —но год, проведенный средь горной усадьбыразвеял по родине дальней тоску.

В капустном листе — настоящее масло,по-щедрому, так, что не съешь за присест;однако горело в душе и не гаслопрощанье, хозяйкин напутственный крест.И странную жизнь он себе предназначил:в единую нитку сливались года,он вместе с косцами по селам батрачил,однако домой не ушел никогда.

Вернувшиеся из плена

Разрешенье на жительство дал магистрат,и трава потемнела в лесу, как дерюга, —на окраину в эти весенние дни,взяв мотыги и заступы, вышли они,и от стука лопат загудела округа.

Подрядившись, рубили строительный лес,сколотили на скорую руку заборы, —каша весело булькала в общем котле,и по склонам на грубой ничейной землесозревали бобы, огурцы, помидоры.

Поселенцы возили на рынок салат,и угрюмо глядели навстречу прохожим —только голод в глазах пламенел, как клеймо,им никто не помог — лишь копилось дерьмо,все сильнее смердевшее в месте отхожем.

В перелоге уныло чернели стручки,корешки раскисали меж прелого дерна,на опушке бурел облетающий бук,где-то в дальнем предместье ворочался плуг —но пропали без пользы упавшие зерна…

И мороз наступил. В лесосеках опятьподряжались они, чтоб остаться при деле, —пили вечером чай на древесном листу,и гармоника вздохи лила в темноту.Загнивали посевы, и гвозди ржавели.

Контуженный

Тот самый день, в который был контужен,настал в десятый раз; позвать врача —но таковой давно уже не нужен,навек остались дергаться плеча.Сходил в трактир с кувшином — и довольно,чтоб на часок угомонить хандру:хлебнешь немного — и вдыхать не больносырой осенний воздух ввечеру.

По окончаньи сумерек, однако,он пробирался в опустевший сад,и рыл окопы под защитой мракасовсем как много лет тому назад:все — как в натуре, ну, размеров кроме,зато без отступлений в остальном,и забывал лопату в черноземе,что пахнул черным хлебом и вином.

Когда луна уже светила саду —за долг священный он считал залечьс винтовкою за бастион, в засаду,где судорога не сводила плеч;там он внимал далеким отголоскам,потом — надоедала вдруг игра,он бил винтовкой по загнившим доскам,бросал ее и плакал до утра.

Мартовские смерти

Когда межу затянут сорнякии вспыхнет зелень озими пшеничной —в деревне умирают старики,весенней смертью, тяжкой, но привычной.

Сам воздух, будто некая рукаорудует, в кого постарше целя,чтоб тот залег в могилу тюфяка,с которой встал-то без году неделя.

Они лежат, одеты потеплей,и слушают — занятья нет приятней, —как треплет ветер кроны тополей,как шумный гурт прощается с гусятней.

Взвар застывает коркой возле рта,без пользы стынет жирная похлебка;при них весь день дежуря, неспростадомашние покашливают робко.

Еще успеют увидать они,как дерева проснутся от дремоты, —но чем светлей, чем радостнее дни —пономарю все более работы.

Шарманка из пыли

От света и зноя земля горяча,трещат, рассыхаясь, скамьи,и ветер, желтеющий дерн щекоча,проходит сквозь пальцы мои.Итак, это, стало быть, день выходнойдля тех, кто ничтожен и нищ.Стучатся в ограду волна за волнойшум улиц и гомон жилищ.

Размеренно кружатся тучки вдали,листва выгорает дотла.С акаций летят лепестки, и в пылиблестят, словно капли стекла.И кажется — голос шарманки возникв неспешном кружении дня,вином и коврижкой лаская язык,кружа и листву, и меня.

Шарманка незримая, ты наявуиз пыли поешь мне, и впредьпозволь позабыть, что на свете живуи ручку твою завертеть.С зубцами незримого вала сцепясь,комод и корзина с бельемпоют, образуя высокую связьс набивкой в матрасе моем.

Так будем щедры… Пусть всю жизнь напролетзазубренный крутится вал!И вот паровозный свисток запоет,трава зашумит возле шпал,уронит замазку рассохшийся паз,и вся эта пыль вразнобойпосыплется в песню, и слезы из глазпокатятся сами собой.

«Я думаю, мне было бы по силе…»

Я думаю, мне было бы по силеуютный ресторанчике завестив таком предместье, где поменьше пыли,для клиентуры младше тридцати.

С утра и днем все было б чин по чину,любой бы кушал то, что заказал,но к вечеру бы скидывал личинуи наполнялся жизнью сад и зал.

Клиенты без различия, без рангас охотой стали бы навернякавальсировать и приглашать на танго,хлебнув вина, а можно — молока.

Не пачкались бы скатерти, салфетки,не преступало меры озорство,скандалы были б очень-очень редки,а может быть — совсем ни одного.

И мне порой приятно было б тожеприпомнить золотые времена:я выходил бы в залу к молодежии вместе с нею пел бы допоздна.

В поле

На гравии блестя слегка,мерцают дальние огни.Еще острей от ветеркатяжелый аромат стерни.Темны пространства пустырей,струится сырость от земли,шуршат крапива и кипрей,и псы разлаялись вдали.

Для мака время подошлодозреть, коробочки клоня,Твоей руке сейчас тепло:она касается меня.Движенья ветра так слабы,и вьются у моих висководни лишь пенные клубыпочти незримых мотыльков.

Твой стон и сладостен, и слаб,и мне сегодня стоит онне больше, чем любой из жабпод норость выбранный затон.Струится вглубь тяжелый сок,миг длится, жизнь уходит прочь.Под пальцами опять песок,уже к концу подходит ночь.

Старик у реки