Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

В больничном саду

Куст у чугунных больничных воротпозднего полон огня.Я безнадежен, но доктор солжетчтоб успокоить меня.Впрочем, врачи сотворили добро,не колебались, увы,опухоль снова впихнули в нутро,ровно заштопали швы.

Цвел бы да цвел бы подсолнух и мак,длилась бы теплая тишь.Как прилетел ты, воробышек, так,милый, назад улетишь.Сроки исполнятся — канешь но тьму.Грустно тебе, тяжело.Глуп человек: неизвестно к чемурвется, а время — ушло.

Счастье, которое в мире цветет,видит ли тот, кто здоров?Очень коричнев гераневый плод,тиссовый — очень багров.Вижу, как кружатся краски землив солнце, в дожде, на ветру,вижу курящийся город вдали:в этом году я умру.

Поздняя песнь

Тропки осенние в росах,клонится год к забытью,глажу иззубренный посох,позднюю песню пою —знаю, что всеми покинут,так что в собратья беруугли, которые стынут,и дерева на ветру.

Сорваны все оболочки,горьких утрат не сочту;там, где кончаются строчки,вижу одну пустоту.Ибо истают и сгинут —лишь доиграю игру —угли, которые стынут,и дерева на ветру.

Родиной сброшен со счета,в чуждом забытый краю,все же пою для чего-то,все же кому-то пою:знаю, меня не отринут,знаю, послужат добруугли, которые стынут,и дерева на ветру.

«Осенние ветры уныло…»

Осенние ветры уныловздыхают, по сучьям хлеща,крошатся плоды чернобыла,взметаются споры хвоща,вращает затылком подсолнухв тяжелых натеках росы,и воздух разносит на волнахпоследнюю песню косы.

Дрозды средь желтеющих листьевсадятся на гроздья рябин,в проломах дорогу расчистив,ползут сорняки из лощин,молочною пеной тумановдо края долина полна,в просторы воздушные канув,от кленов летят семена.

Трещат пересохшие стручья,каштан осыпает плоды,дрожит шелковинка паучьянад лужей стоячей воды,и в поле, пустом и просторном,в приливе осенней тоски,взрываются облачком чернымнабухшие дождевики.

Кузнечику

Кроха-кузнечик, о чем на межестрекот разносится твой?Не о подруге ли — той, что ужевстретить не чаешь живой?Небо висит, как стеклянный колпак,ужас и тьма в вышине, —тайну открой: не от страха ли такгромко стрекочешь в стерне?

Кроха-кузнечик, как жизнь коротка!Видишь, пожухли ростки,видишь, дрожать начинает рука,видишь, седеют виски.Душу напевом своим не трави!Видимо, сроки пришли:о, погрузиться бы в лоно любвиили же в лоно земли.

Кроха-кузнечик, среди тишиныне умолкай, стрекочи,небо и зной на двоих нам даныв этой огромной ночи.Полон особенной прелести мрак,сладко брести по жнивью.Может, услышит хоть кто-нибудь, какя напоследок пою.

О горечи

Когда вино лакается беспроко,ни горла, ни души не горяча,и ты устал, и утро недалеко —тогда спасает склянка тирлича.В нем горечи пронзительная злоба,он оживляет, ибо ядовит:пусть к сладости уже оглохло небо,однако горечь все еще горчит.

Когда, на женщин глядя, ты не в духе,и не настроен искушать судьбу —переночуй у распоследней шлюхи,накрашенной, как мумия в гробу.К утру подохнуть впору от озноба,и от клопов — хоть зареви навзрыд:пусть к сладости уже оглохло небо,однако горечь все еще горчит.

Когда перед природой ты бессилен,и путь лежит в безвестье и туман —под вечер забреди в квартал дубилени загляни в загаженный шалман.Обсиженная мухами трущоба,зловоние и нищий реквизит:пусть к сладости уже оглохло небо,однако горечь все еще горчит.

О пребывании один на один

С каждым однажды такое случается: вдругвещи как вещи внезапно исчезнут вокруг.Выпав из времени, все позабыв, как во сне,ты застываешь, с мгновением наедине.

Наедине с перелеском, с тропинкой косой,с житом и куколем, сеном и старой косой,с грубой щетиной стерни, пожелтевшей в жару,с пылью, клубящейся на придорожном ветру.

С волосом конским, что прет из обивки, шурша,с пьяницей, что до получки засел без гроша,с водкой в трактире, едва только шкалик почат,с пепельницей, из которой окурки торчат.

К злу и добру в равной мере становишься глух,ты — и волнующий шум, и внимающий слух.Пусть через годы, но это придет из глубин:знай же тогда — ты со мною один на один.

Высылка

Барбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье,не регистрирована, без пальто, без чулок,в номере ночью с приезжим застигнута, вместес тем, что при ней оказался пустой кошелек.

Барбару Хлум осмотрели в участке, где вскорес ней комиссар побеседовал начистотуи, по причине отсутствия признаков хвори,выслал виновную за городскую черту.

Мелкий чиновник ее проводил до окраини возвратился в управу, где ждали дела.Барбару Хлум приютил деревенский хозяин,все же для жатвы она слабовата была.

Барбара Хлум, невзирая на страх и усталость,стала по улицам снова бродить дотемна,на остановках трамвайных подолгу топталась,очень боялась и очень была голодна.

Вечер пришел, простираясь над всем околотком,пахла трава на газонах плохим коньяком, —Барбара Хлум, словно зверь, прижимаясь к решеткам,снова в родное кафе проскользнула тайком.

Барбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье,выслана с предупрежденьем, в опорках, в тряпье,сопротивленья не выказала при аресте,что и отмечено было в судебном досье.

Марта Фербер

Марту Фербер стали гнать с панели —вышла, мол, в тираж, — и потомунанялась она, чтоб быть при деле,экономкой в местную тюрьму.Заключенные топтались тупов камерах, и слышен этот звукбыл внизу, на кухне, где для супаМарта Фербер нарезала лук.

Марта Фербер вдоволь надышаласьсмрада, что из всех отдушин тек,смешивая тошноту и жалость,дух опилок, пот немытых ног.В глубину крысиного подвалалазила с отравленным куском;суп, что коменданту подавала,скупо заправляла мышьяком.

Марта Фербер дождалась, что рвотойкомендант зашелся; разнесларашпили по камерам: работай,распили решетку — все дела.Первый же, еще не веря фарту,оттолкнул ее, да наутек, —все, сбегая, костерили Марту,а последний сбил кухарку с ног.

Марта Фербер с пола встать пыталась;воздух горек сделался и сух.Вспыхнул свет, прихлынула усталость,сквозняком ушел тюремный дух.И на скатерть в ядовитой рвотелишь успела искоса взглянуть,прежде, чем в своей почуять плотирашпиль, грубо распоровший грудь.

Рыба с картошкой

Горстка рыбы с картошкою, полный кулекна три пенса, — а чем не обед?Больше тратить никак на еду я не мог,уж таков был семейный бюджет.Я хрумкал со вкусом, с охоткой,и крошки старался поймать,покуда за перегородкойтак тягостно кашляла мать.

Горстку рыбы с картошкою, полный кулек,принесла ты в кармане своем,помню, тяжкий туман в переулках пролег,было некуда деться вдвоем.И, помню, в каком-то подъездемы были с тобою в тот раз —дрожали рисунки созвездийи слезы катились из глаз.

Горстка рыбы с картошкой в родимом краю —все, кто дорог мне, кто незнаком,съешьте рыбы с картошкою в память моюи, пожалуй, закрасьте пивком.Мне, жившему той же кормежкой,бояться ли судного дня?У Господа рыбы с картошкойнайдется кулек для меня.

Пустошь