Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Рыба с картошкой

Горстка рыбы с картошкою, полный кулекна три пенса, — а чем не обед?Больше тратить никак на еду я не мог,уж таков был семейный бюджет.Я хрумкал со вкусом, с охоткой,и крошки старался поймать,покуда за перегородкойтак тягостно кашляла мать.

Горстку рыбы с картошкою, полный кулек,принесла ты в кармане своем,помню, тяжкий туман в переулках пролег,было некуда деться вдвоем.И, помню, в каком-то подъездемы были с тобою в тот раз —дрожали рисунки созвездийи слезы катились из глаз.

Горстка рыбы с картошкой в родимом краю —все, кто дорог мне, кто незнаком,съешьте рыбы с картошкою в память моюи, пожалуй, закрасьте пивком.Мне, жившему той же кормежкой,бояться ли судного дня?У Господа рыбы с картошкойнайдется кулек для меня.

Пустошь

В дни, когда высыхает растаявший снег,и друг другу леса шелестят по-старинке —выделяется пустошь средь пашен и нив,где лишь овцы порою пройдут, наследивна траве худосочной, на чахлом суглинке.

Плуг на пашне ворочает комья земли,на холмах издалека видна суматоха, —но и пустошь еще не иссохла вконец,зной палит — и на ней расцветает багрецоперенного звездами чертополоха.

По ночам здесь царит величавый осот,и толкаясь, топочет по глине отара,утром — посох пастуший гоняет гадюк,полдень сух и горяч, — лишь под вечер вокругнераспаханный грунт остывает от жара.

Только осенью пустошь привольно цветет:бук теряет листву, и взлетает в просторыклекот грифов, кузнечиков мерный напев,и на горной тропе дождевик, перезрев,рассыпает горячие черные споры.

Перед рябиной

Остекляневших небес потолок,рдяная кисть у развилки дорог:мак дозревает и жатвина мокнет,только рябина горит и не блекнет.

Ссохлась улитка, заснула пчела,изморозь мясо плодов проняла,ум над оградой тягуч, одинаков —шорохи гусениц, посвисты шпаков.

Бьет паутинку осенний озноб,ищут покоя вьюнок и укроп,вот и рябина уходит далече,рдяные гроздья взваливши на плечи.

Тихо коробочка мака жужжит.В смерти — рожденье. Вьюнок задрожит,ягоды вспыхнут, пшеница поляжет,все это знают, а кто-то расскажет.

Возле развилки дорожной стоюперед рябиной, на самом краю —короток век мой… Погибну ль напрасно,или же вспыхну рябиною красной?

Кладбище безымянных

Где на равнину свернула речная струя,где обросли тополями дороги края,бедное кладбище путник в лощине найдет:низкий забор, проржавелые створки ворот.

Только кресты украшают могил бугорки,на перекладинах нет ни единой строки.Будто, нахлынув, все надписи смыла вода.Имя утратив, заснули они навсегда.

Здесь и тщедушный, и сильный навеки затих.Бабы брюхатые, дети во чреве у них.Все, что тревожило, мучило или влекло —было что было, — на свете пришлось тяжело.

В гальке у берега много косматой травы,доброй к живущим и ласковой к тем, кто мертвы;кладбище в зелень настойчиво прячет бурьян.Хрипло кричит на болотистой пойме баклан.

Только крестьянин молитву порою прочтет,выждет минуту и снова свой плуг поведет.Места довольно для каждого, и в тишинесветятся воды, и город на той стороне.

Трактир у реки

Над недвижным руслом старицы, кудазатекла весною и цветет вода,у начала тракта, к насыпи впритир —деревянный, ветхий уцелел трактир.

Выкрашена в зелень каждая доска,прямо под террасой — топкая река,к обомшелым сваям вот уж сколько леттянется последним стеблем очерет.

Здесь уху в охотку ест рыбачий люд,городские тоже ужинать идут,отдыхают, глядя на нехитрый скарб:не в урон карману запеченный карп.

Задевая гравий, прочь ползет баржа,наплывает вечер, тишина свежа,и река струится между берегов,отделив собою город от лугов.

О вине, быть может, белом и сухомкто-нибудь и скажет — мол, шибает мхом, —это — с непривычки: не сгубить виназеленью и сладкой плотью сазана.

Ты с рыбачьим краем слит сейчас в одно:старица, трактирщик, местное вино,женщина напротив, — только все белейполоса тумана от глухих полей.

«Мы, разделившие с пылью летящей судьбу…»

Мы, разделившие с пылью летящей судьбу,мы, у которых начертана гибель на лбу,мы у которых и общего — разве что цель,все-таки многого алчем и жаждем досель:

хлеба от хлеба, который без нас испекли,плоти от плоти (как мы стосковались вдали!),силы от силы, что стала добычею тьмы,места от места, с которого изгнаны мы.

Мы, что все время сбивались с прямого пути,свято желая хоть что-то святое найти —окаменели сердцами, никто не припасвремени на доброту и на мудрость для нас.

Сделай же так, чтобы сгинула наша беда,минула горечь… Мы скоро уйдем в никуда:хлеба нам дай и вина, на тропу отведи,и, наконец, беспощадным судом не суди.

Альфред Гонг

(1920–1981)

Любящие

Сегодня у них — ни луны, ни балкона,им страшен в гардинах малейший шорох.Молча, в обнимку, лежат, ожидаяполночной смерти на мягких рессорах.

Лежат и зябнут, сцепивши руки,веки смежа, ничего не желая.(О как прежде сияла луна над постелью!..)Славься, матерь-земля, славься, мачеха злая!

Под ливнем звезд разрастается громомцикад и лягушек оркестр вековечный.Лежат, обнявшись, молчат стесненно.Каждое сердце — молот кузнечный.

Лежат, ожидая приезда смерти,все прочее слуху чуждо, и зренью.Последнее чувство живое — голод,навеянный вянущею сиренью.

Так умирает человек

Благо тому, кто легко умрет,благо тому, кто в постели умрет,сладко заснет, никогда не проснется.Благо мухе, погибшей в бокале крюшона.

Не дойдя до постели, до седины не дожив,умирают, бывает, в воздухе, на воде,бесследно ушедших земля поглощает,и нет ни надгробия, ни эпитафии.

Умирают на колесе и в печи,умирая, идут муравьям на прокорм,умирают в песке, в снегу;по именам даже ветер умерших не знает.

Благо мухе, погибшей в бокале крюшона.Горе мухе, завязшей на липкой бумаге.Горе мухе, которой ребенок, играя,обрывает крылья и лапки,и потом забывает ее на окне.

Боэдромион

Еще хоть однаждыпроизнести: «Сентябрь» —вспоминая любой сентябрьиз числа пережитых.

Кувшин на пороге.От петли к косякутянется паутина. Ступайдомой и выстукивай знак:«Сентябрь».

Уже пушинки парятнад тлеющим терном.Скоро твоя перчатка сочтетпустые гнезда.

Потом иди. Не прощаясь, идидальше, вперед — и вернись.Кто в сентябре — сентябряне избегнет, останется здесьна сто лет за решеткой.

Вырвись. Брось.Сотри это сонное слово:«Сентябрь».

Американцы

Приходили они, приходилииная зелень в их краях,другой туман —приходили они, оставались:здесь была свобода молитьсясвоему Богу,и свобода — деньгам.

Приходили они, оставались,вносили в здешнюю тишинуслово наших широттащили мы, словно горбы, наши воспоминанья:октябрь — ты, охотничий рог в Уэльсе;крылья мельницы где-то под Бредой,мешочек кастильской земли,Священное Писание, — а на форзацеродословное древо:«Адам Дирлам зачал двое сыновья…»

Мы грезили, мы оставались.В едином тигле плавилось преходящее.В едином тигле возникала разливка:народ, жесткий, несокрушимыйкак его мечта о свободе,о праве быть счастливым —весна в Калифорнии, ее смех,соль Атлантики в поцелуях,жемчуг манхаттанского неона в зрачках,мощь техасских ковбоев в ее кулаке,неисчерпаемая, как полоса Ниагары, —чело поднимается утру навстречу,слушает зов чужих созвездий.

Ингеборг Бахман