За секунду до сумерек - Евгений Штауфенберг

начала показался ему «на одно лицо» – деревья все одинаковые, большинство из них терялось вверху, одинаково росли на холмистой почве. Позже он, конечно, понял, что это не так, но иллюзия полностью не пропала до сих пор, он с трудом, присматриваясь, узнавал знакомые пни, вспомнив, что если он правильно идет, то вернется на место не скоро – потом еще долго надо будет двигаться понизу, параллельно кромке Болота, там, вроде как, будут овраги, надо перебраться за них, и только тогда… Еще был шанс, что он идет вообще не туда, тогда старую ночевку и искать не стоило. Не было там ничего такого, из-за чего она имела бы ценность.

За оврагами начался горелый участок, уже точно знакомый, он обрадовался, потом, видимо, все- таки поплутал и к старой норе вернулся сверху, с крутого склона на котором был первый раз, и даже ее сперва не узнал. Он спустился боком и подошел со стороны. Мешок опустился на землю. Чий остановился у земляного отверстия, провел рукой по кромке. Она. Она была без сомнения, тут ничего не изменилось, только на склоне рядом с валуном появилось свежее изумрудное пятнышко молоденького мха. Хотя, наверное, что-то все же изменилось, или показалось. Что-то такое, почти несущественное. Он оглянулся – нет, все осталось прежним. И вдруг почувствовал, что куда-то наступил. Зола. Она покрывала землю. Сгоревшая полностью, в пыль древесина, недогоревшие маленькие черные угольки, остатки веток. Зола – костер, костер – человек, люди…

Людей было несколько. Сейчас он это понимал. Сегодня, минимум двое, у костра – следы хорошо заметны даже теперь, когда сверху разбросали то, что от него осталось, и еще один на низком суку, тот, кто подвесил на ветке веревочного человека, правда, это последний мог быть здесь и не сегодня, день назад, два, может, больше. Сколько его вообще ждали? Конечно, не постоянно, приходили какое-то время, скучали, рисовали прутиком по утоптанной земле, вязали веревочных человечков и сначала, наверное, следы пытались не оставлять, чтоб, когда их нет, он, вернувшись, не понял и не испугался, даже костер развели так, чтобы его нельзя было различить со стороны. Ждали его такие же пацаны, как и он сам, взрослых тут быть не могло. Для чего? А я не пришел. А вот сегодня им, наконец, надоело, они решили что, скорее всего, никто уже не придет, и с досады, что столько времени потратили зря, уже не таясь, разбросали золу, раскидали по поляне недогоревшие головни и ушли, надев на воткнутую в норе палку белый трухлявый череп какой-то зверюшки. И причем недавно, пепел еще не отсырел. Повезло тебе, Чий, что не пришел. Неприятней всего, он знал, когда убивают ради развлечения, они бы с него дорого взяли за то, что им пришлось скучать, перед тем, как на палку насадили бы его череп.

Он вдруг понял, что, помимо страха, чувствует стыд, подняв с земли мешок, пошел прочь.

Чий подумал о фигурах в капюшонах, вспомнилось, когда они шли цепью на шум, внимательно, без страха привычно, согласовано в тишине. Как, наверное, для них он нелепо выглядел со всеми его попытками спрятаться. Как с ребенком играя, в прятки: догоняешь его, он забирается куда-нибудь в угол и, хохоча, закрывает глаза, потому что раз не видит он, то, значит, и вокруг не видят. Ребенком был Чий. Его и всерьез не воспринимали, поняли, что не свой, что чудик какой-то живет неместный, непонятно как сюда попавший, поняли по нелепице, которую он, не осознавая, совершал, именно поэтому и ясно стало, что чужой. Что-то он такое сделал, для них заметное, может, и не раз, и не кинулись они любой ценой его выследить, а так, развлечения ради, поискали в округе и нашли его нору. Понадобился бы по-настоящему, может быть, и поймали бы, несмотря на все его попытки, прятанья эти.

Мысль остановиться и подумать появилась, когда он дошел до какого-то ручья и понял, что ручья этого раньше не видел точно, склон в том месте, откуда он падал под ноги, круто уходил вверх, обнажая неприкрытую землей породу, выступающую скалой, ее он тоже не видел, запомнил бы. Значит, досюда он уже не доходил. Он остановился и почему-то прислушался – кругом, помимо журчания воды, стояла тишина. Что дальше? Куда он пошел, Чий не знал. И почему именно на запад, можно было на восток, например, он, раньше как-то так получалось, обычно там только и бывал, с другой стороны, разницы не существовало. А может, именно поэтому, серьезно задумываться не хотелось. Вода была холодная, он машинально выпил из ладоней, без наслаждения, один раз, больше не стал. Дальше почему-то земля пошла суше и камней стало попадаться больше.

«Интересно, а то, вздыхающее, где живет, – вдруг подумал он, – в таком же месте или к влаге ближе?» Он вспомнил шум и попытался представить себе обладателя этого голоса, или не голоса, – каким тот должен быть. Вспомнив, что сегодня уже думал об этом, утром еще, когда прятался. Тогда он почему-то представить не смог, от страха, наверное, представлялся только объем, размер, безликий почему-то, темный непременно, кусок, кто-то или что-то, и понял почему, он пытался представить себе тогда свой страх, это он ему лицо выдумал. Сейчас имелась возможность размышлять отвлеченно. Страшно было все равно, после того как, оказывается, рассказы про зверей все-таки правда. Лес перестал быть уютным, смотрел угрюмо на него темнотой между деревьев, по-чужому.

Он пытался вспомнить, как тогда все происходило: звуки или все-таки дыхание, тихо-тихо, и как будто рядом, как будто в самое ухо, и зевок. Жаба огромная – с дом, с десять домов. Серая, замирая, превращается в кусок земли, а он проходит рядом и не видит. Еще, наверное, печальная и умная (ерунда), и не жаба, неважно, тогда, наверное, воду любит. Он подумал, что картинка получилась неубедительная, что-то не учел, присутствовало во всем том что-то еще, в голосе чувствовалось что-то бездушное, механическое, как будто это и не голос вовсе, ветер тоже может петь, когда сыплется песок, кажется, что что-то ползет, тут все-таки что-то живое, но, может, это какое-нибудь оправление потребностей каких-нибудь.

Дуло уже довольно сильно, даже не по-лесному как-то, Чий заметил, что стало светлее, и огляделся. Туман разорвало, сдунув его куда-то вниз, к Болоту, но видно стало ненамного дальше, если раньше взгляд за первыми деревьями тонул в молоке, то теперь за деревьями были деревья, сверху, оказывается, светило солнце, сидя за решеткой ветвей, уже вечернее, уставшее, рыжее, впрочем, в Лесу оно постоянно рыжее, как будто все время закат, конечно,