За секунду до сумерек - Евгений Штауфенберг

не слышно, кусты возвышались выше его сидящего, отдельные деревца, красивые, сухие и прямые поднимались еще выше. Ладные и стройные, тут они шли вверх, прямые, как копье, самые «правильные» деревья на Болоте, какие он только видел, не как эти уходящие без порядка от поляны в стороны, ломаные, корявые и сырые. Здешним это еще предстояло когда-нибудь, когда стволы станут толстыми, корням будет тесно на твердой земле, и они врастут в воду, будут вбирать в себя сырость, станут трухлявыми и гниющими, общей судьбы дерева на Болоте они все равно не избегут.

Здесь, вокруг поляны, растительность, поднимающаяся посреди голого пространства, больше не выглядела полосой, она разбегалась в стороны, образуя что-то вроде рощи. И непонятно было, как двигаться дальше. Тольнак как-то говорил, что настоящий, мол, путь начинается только от поляны. И безопасней тут явно не стало, здесь были трясины, если судить по поднимающимся между кочек время от времени пузырям.

Оказывается, все же люди – это твари. Людям, все равно, на всё буквально. Он, никогда бы не подумал раньше, что когда-нибудь увидит, такое, как сегодня. Что человека можно вот так запросто искалечить, у всех на виду, а все возьмут и не поверят. А он, дурак, доказывать что-то пытался. И ведь что самое главное: он понимал что те, кто сейчас сидит с другой стороны, не уникальны, как бы ему сейчас не верилось, что так могли только они, в злобность их чрезмерную – это просто слепок с тех, кто остался в Деревне, с человека вообще. Уникальны они с Тольнаком, хотя тоже нет, дурачки, которые страдают из-за всех это тоже явление обычное, необходимый компонент. Зачем было пытаться тянуть за собой это стадо, с телячьими головами, как у Дерева во сне, они все вот такие «скотоголовые», так зачем их было сюда тянуть, пытаться что-то сделать. Надо было уходить вдвоем, бросить их всех, и случая для этого особого не надо, когда они нашли тростниковое поле, надо было просто не возвращаться.

Может, Изран этого тогда и испугался у выворотня. Он не знал уже, чему верить, казалось, что возьми Ворот сейчас копье, спустись вниз, ткни ему в грудь, просто, открыто и ничего не придумывая, и, когда он вернется, никто ему и слова не скажет, будут есть также, или что они там делают. Скот…Почему все-таки не слышно Тольнака, не связали же его? В сущности, он подумал: теперь это тоже разницы не имеет, все равно уже.

Сверху послышались шаги. Он напрягся. Нет, это был не Ворот, сверху к нему спускался Изран, и копья у него тоже не было. Он остановился рядом и сел. Какое-то время они молчали.

– Совесть замучила, да? Топиться пришел.

Шевелить челюстью, разговаривая, оказалось больно.

– Изран молчал, не изменившись. Нет, бить он, вроде, не собирался. Подумал, сжав губы, потом все- таки заговорил:

– Весело тебе? М-м? Я вот сейчас смотрю на тебя и не знаю, что делать с тобой.

– А что там, глаза выколоть, и все.

– Ты в героя-то тут не играй. Мы плохие все, а ты светлый и чистый. Сами же виноваты во всем, что один, что второй. Ладно, он – с ним история особая, а ты, что тебе-то еще надо было. И так ведь к тебе, и эдак. Сейчас бы жил и горя не знал, так нет.

– Это я должен, значит, молчать был, ему палкой в глаза, а я молчать?

Изран усмехнулся:

– А что еще? Благодарить его за это.

– Он где?

Тот кивнул в сторону воды:

– Со склона скатился, орал когда. С тобой закончили, уже пузыри шли.

Чий смотрел на него, как он оглядывается, траву теребит, пытается держаться. И понимал, зачем он сюда пришел – себя успокоить. У него была истерика, настоящая, хоть он и стремился никому ее не показывать не из-за того, что они сделали с Тольнаком, он считал, что это правильно, искренне считал, а из- за того, что до этого дошло, он был вынужден так поступить и не знал, что делать теперь.

Это действительно отклонение, довольно сильное. Зверь? Да, зверь, людей таких не бывает. Я прав, я не бываю не правым, я всегда должен победить, если я что-то сказал, даже если это неправда, я буду бить, рвать горло, повторять столько раз, сколько надо, терпеть боль, пока это не станет правдой.

Рядом сидело чудовище. Он понял его, почему он так поступил. Во всем этом присутствовала логика и очень простая, естественная. Он просто не хотел идти дальше, так же, как и все, боялся. Сказать «идем назад» было нельзя, потому что логика говорила, что надо идти вперед, Тольнака подвела его успешность. Тропа, еда, ночлег в тростниках – все это постепенно отодвигало их в Болото. И Изран ничего не мог сделать, если бы он просто приказал идти назад, неважно, что все этого хотели, они бы поняли, что он смалодушничал. Он даже не мог к чему-нибудь придраться, потому что даже Кольма понимал, даже Дерево, в последнее время успех способствует им, когда идут к Лесу, повернуть они должны сами. Он не знал, что делать, он намекал, чуть ли не уговаривал, ждал, что разрешится само собой, со временем сало хуже. И уже очевидно становилось, что если с Тольнаком ничего не произойдет, то они пойдут дальше, либо Деревня узнает, что он потерял лицо. А если произойдет, то он будет тем, кто подарит им возвращение, его не мучила совесть за то, что Тольнаку надо выколоть глаза, он не знал, что такое совесть – это выход, логичный выход. Ни один нормальный человек не сделал бы такого, из-за такой мелочи. Но, во-первых, он не нормальный человек, а значит, – и, во-вторых, – для него это не мелочь. Уроды, животные и стадо, урод управляет уродом, и вместе они управляют стадом. Это было чудовищно, жутко, но это было так, он среди них рос, жил, кого-то считал друзьями. Но теперь все равно, теперь умирать.

А Ворот еще хуже Израна, он таким стал.

Жил когда-то и где-то мальчик, особыми никакими качествами не отличался, кроме наглости, ни ума особенного, так средний, но был у него друг чуть помладше, они были вместе едва ли не с пеленок. И другом он своим гордился, тот никогда его не предавал, бросался за него, за своего старшего брата, в любую драку. И еще тот мальчик очень скоро заметил, что друг оказывается правым всегда, всегда побеждает, и, значит, надо просто всегда вставать на его сторону, и ты тоже будешь всегда побеждать.

Прошло время, они выросли в то, чем являлись теперь. Изран больше ни к кому не